— Может, в купеческой? — догадался спросить Филатка.

— В купеческой! — подтвердила старушка.

Когда конюхи со скоморохами сошлись в назначенном месте, был уже вечер. Удачи не выпало никому. Затевать новые розыски на ночь глядя не хотелось. Народ бережется — чего доброго, на незнакомцев и пса спустят. И следовало подумать о ночлеге.

— Мы-то на Аргамачьи конюшни пойдем, — сказал Семейка.

Данилка на него покосился. Парню хотелось спросить, где Федосьица. И было неловко еще и потому, что он почуял ту потеху и усладу, которой в жизни еще не знал, и волновался, и горел весь, и пылание это прятал как только мог.

— И у меня есть одна вдовушка на примете, всегда мне рада, — похвастался Третьяк. — Да и Филатка, даром что молод, уже умеет у бабы под бочком пристроиться.

— Давно уж умею! — добавил Филатка.

Данилка глянул на него с некоторой ревностью. Юному белобрысому скомороху на вид было лет шестнадцать, еще и борода не росла. У самого Данилки в восемнадцать кое-что уже пробивалось, и Богдан, вытащив его как-то на свет и разглядев внимательно, присоветовал — то, что есть, сбрить, тогда настоящая борода с усами расти начнут. Но бороды парню не хотелось. Вот усы — другое дело!

С детства он запомнил, что у мужика непременно должны быть усы. И теперь ему казалось, что он их таких навидался — хоть сказки о них сказывай, густых, длинных, и вислых, и торчком, и едва ль не до ушей!

Решили подождать Федосьицу. И ждали вроде недолго, а Данилка весь извелся. Наверно, еще и потому, что впервые в жизни ждал девку.

Все у него почему-то получалось впопыхах. Все — с пылу, с жару. Там, где другой сперва бы возле церкви в праздник самую румяную и длиннокосую высмотрел, да, таясь, до дому проводил, да сестрицу или мамку бы подослал, да у садового забора единственным словцом обменялся, да полгода спустя полненькую ручку бы пожал — там Данилка сразу заполучил девку в охапку, и девка тоже, видать, вся горела!

Федосьица прибежала, когда Третьяк, развлекая общество, скоромные байки сказывал, как сыскал зять перстенек, повернешь — мужской кляп в версту вырастает, и как теща, придя к спящему зятю побаловаться, на такое чудо напоролась…

— Сговорилась я, сговорилась! — С тем запыхавшаяся девка пробилась, минуя старших, прямо к Данилке. — Видела я его — ух, страшный старичище!

— В бане живет? — спросил Данилка, слегка отстраняясь.

Ему было неловко давать себе волю при Семейке.

— А ты как проведал?

Федосьица-то и сыскала кладознатца. Покрутилась вокруг двора того Фомы Огапитова, с девками скоренько знакомство свела. Девки во двор впустили, до баньки довели, обождать велели. Она и передала Абраму Петровичу, как было велено, что-де хотят с ним встретиться и потолковать. Кладознатец назначил время послеобеденное. Он столовался у купца, которому помогал искать еще дедом закопанный горшок с деньгами, и не хотел лишаться сытного обеда.

— Гордый! — определила Абрама Петровича Федосьица. — Привык, что все к нему на поклон идут! И хитрый! А что, спрашивает, ты сама, девка, тоже придешь? Я, говорит, клад один недавно взял, так там колечко с бирюзой было в два рубля, я его себе оставил — вот, думаю, ласковой девке бы подарил!

— Видишь, и твой прибыток наметился, — поддразнил Третьяк.

Данилка надулся. Колечко в два рубля было знатным подарком для девки с Неглинки. У самого-то таких денег не водилось…

— Стало быть, в обеденное время встречаемся у Варварских ворот, знаете, где ветхая церковь Всех-святых-на-Кулишках? — спросил Третьяк. — Он, Фома-то, как раз там на Солянке двор имеет.

— Ин ладно, — согласился Семейка. — Расходимся, что ли? Пошли, Данила. Вот закроют кремлевские ворота — во рву под мостом ночевать будем!

Но Данилка оказался возле Федосьицы с тихим вопросом:

— Как ты одна до Неглинки-то доберешься?

— Да ты не бойся за меня, — сказала Федосьица. — Я вон с Филаткой дойду, он в обиду не даст.

— Почему с Филаткой? — внезапно охрипнув, спросил Данилка. — По-по-чему н-не со м-мной?..

Всякий парень представляет себе заранее, как начнет девку улещать да как продолжит это богоугодное дело. Данилка, наслушавшись конюшенных баек, уже неплохо разбирался, за что и как нужно хватать. Но о том, что в такую минуту от беспокойства начнет заикаться, — и помыслить не мог.

Федосьица тихонько, зазывно засмеялась.

— А хочешь? — спросила. — Ему-то по пути, он с одной нашей девкой живет.

Данилка несколько помолчал. Хотеть-то он хотел, до такой степени, что весь горел и известное место горячим свинцом налилось. Но полагаться лишь на девичий смех тоже не мог…

— Идешь, Данила? — окликнул, уже отойдя и обернувшись, Семейка.

— А ты? — заступив Федосьице дорогу, прошептал Данилка.

— А коли скажу — нет?

Она шутила, лукавила, проказничала, прекрасно зная, что парню — невтерпеж. Но другого Федосьица еще не знала — что этот самый Данилка имеет в себе гордости, может, поболее, чем вся боярская Дума.

— А коли нет, неволить не стану! — отрубил он, куда и заиканье пропало!

И шагнул в сторону — ступай, мол, девка, куда сама знаешь.

— Экий ты! — Она склонила голову набок и вдруг показала кончик языка.

— Да уж какой есть!

Федосьица поступила с известной бабьей и девичьей последовательностью — едва навеки парня не оттолкнув, сама подошла и прижалась.

— Да Господь с тобой Данилушка! И чего это ты такой ершистый?

— Так идем, что ли? — обняв ее не своими-какими-то, деревянными руками, боясь сжать пальцы на девичьем теле, спросил Данилка.

— Да идем же, идем! Я тебя огородами проведу! Пусти!

Семейка развернулся и обнаружил такое зрелище. Данилка с Федосьицей стояли в обнимку, а Третьяк с Филаткой весело на них таращились.

— Ступай себе с Богом, Семен, прости, все еще не знаю, как по отчеству! — сказал Третьяк. — Федосьица девка разумная, в нужное время и в нужном месте твой парень будет! Все равно раньше беседы с кладознатцем мы ничего предпринять не сможем.

Семейка пожал плечами и развел руками — что, мол, с молодцом поделаешь? Пришла ему, знать, пора… Повернулся — да и ушел окончательно.

— Пройдемся-ка мы, брат Филатище, — Третьяк обнял юного скомороха за плечи. — По вечерней-то прохладце! Я — к своей дуре, ты — к своей.

— Ишь, Федосьица-то! — заметил Филатка. — Так в него и вцепилась!

— Нужна тебе больно Федосьица! Сейчас-то она еще в соку, хороша, а годика через два будет с кабацкой теребенью на драной рогожке валяться, — отвечал Третьяк. — Эх, была бы ватага как ватага — с собой бы девку взяли! Плясица-то она знатная. А теперь-то? Горе, а не ватага…

— Вот еще и с Томилой полаялись…

— Это не беда. Настасьица узнает — живо Томиле укорот сделает. Парень-то, Данила-то — слышал, что Федосьица шепнула? — он Настасье кум!

— И знал же, с кем покумиться!

— Ничего он не знал, а так Бог велел, — объяснил Третьяк.

Тем временем куманек Настасьи-гудошницы спешил следом за своей новоявленной зазнобой на Неглинку, и все огородами, огородами, потому что кое-где уже опустили поперек улиц решетки. Наконец добежали.

— Где ты, девка, пропадаешь? — напустилась на гулену совсем старенькая бабушка. — Мы так не сряжались! Меня дома свои внуки ждут!

— Да ладно тебе, Матрена Лукинишна! На том свете зачтется! — Федосьица обняла бабушку, приласкалась к ней и получила тумака, но не злобно, а в назидание.

— На том свете — это еще когда, а ты как расплатишься?

— Не вышло сегодня заработать, Матрена Лукинишна, — Федосьица заглянула в колыбель к спящему сынку. — Смотри, смотри — во сне улыбается… С ангелом его душенька беседует…

— Матери родной не дождался, без нее и уснул. Гляжу, ты не одна?

— Да вот — приманила сокола! — шепнула девка бабушке на ухо.

— Да я знаю этого сокола! Это Феденькин крестный! Грех, девка. Он же тебе как родня.

— А и замолю.

Если бы Данилка слышал, что его назвали соколом, что ради него и грех на душу взять готовы, возгордился бы еще больше. Коли получилось бы, потому что и сейчас его гордыня утратила все пределы. Девка сама с собой позвала! Еще немного — уйдет бабушка Матрена Лукинишна и превеликая радость свершится!