— Так вот, — уже совсем деловито молвил Абрам Петрович, — ты товарищам ничего не сказывай, чтобы не сглазить.

— Ин ладно, — Семейкиным словечком отвечал Данилка.

— Я сейчас с ними уж как-нибудь сряжусь, и вы все уходите. А ты ближе к вечеру сюда ко мне прибежишь. Я лошадь с телегой раздобуду, поедем, поглядим место. Потом тебя, куда нужно, привезу и начну готовиться клад брать. Понял, свет?

— Как не понять!

— Ну так ступай к своим-то.

Данилка, опять же вдоль стеночки, делая вид, будто таится, вернулся к Семейке с Третьяком. И тут же прибыл Филатка, неся под полой не кружку, а целую скляницу.

— Соглашайтесь на все, — только и шепнул Данилка товарищам. Да еще и подмигнул — мол, дельце-то занятное!

Абрам Петрович подошел неспешно.

— Столковались ли? — спросил.

— Столковались, — отвечал Семейка. — Медвежью харю мы видели на Троицкой дороге. Коли хочешь, тебя туда свезем на своих лошадях, чтобы ты поглядел и решил — берешься или нет.

— Как это — не берусь? — удивился Абрам Петрович.

— Сам же говорил — клады и проклятые бывают. Ну как этот — проклятый? Мы тогда от него сразу отступимся.

Кладознатец призадумался.

— Есть у меня свой способ про клад узнать. Я ворожить умею. Но это делается ночью. Так что завтра хорошо бы нам встретиться, и тогда я вам скажу — проклятый клад или благословенный.

Данилка стал мелко кивать Семейке и Третьяку — мол, соглашайтесь!

— Стало быть, выпьем за то, чтобы промеж нас было согласие, — предложил Третьяк. — А завтра об эту же пору мы к тебе придем разговаривать.

Данилка отхлебнул один глоточек и передал скляницу Филатке. Тот тоже злоупотреблять не стал. Пока старшие пили, дух переводили, да о вине словечком обмолвились, юный скоморох подтолкнул Данилку:

— Гляди-ка!.. Вон, вон, в саду…

— Кто это? — шепотом спросил Данилка. — Инок, что ли?

— А шут его знает, только он во все время беседы тут околачивался. И когда я за вином бегал, и когда обратно…

Человек, которого заприметил Филатка, был из тех, о ком говорят — его черт чесал, да и чесалку потерял. Вороная грива почище, чем у Голована, разве что не торчком, падала на лоб, на плечи и спину, незаметно перетекала в окладистую спутанную бороду. Так мог бы выглядеть пустынник, десять лет не видавший в зеркале своего отражения, а от гребня навеки отказавшийся ради смирения плоти.

— Вольно же этому купчишке Огапитову прикармливать всякий сброд… — без избыточного уважения к кладознатцу шепнул Филатка.

Человек в черном, что, пригибаясь, хоронился за садовой зеленью, мог быть и безместным попом, и монахом-расстригой. А мог оказаться и одним из тех юродивых, которых купечество прикармливало, селило у себя на дворах и в трудные минуты жизни требовало от них благословений, пророчеств, вещих снов и тому подобной помощи. Во всяком случае, дикая волосня на мысль о здравом рассудке Данилку что-то не наводила…

О странном предложении кладознатца Данилка рассказал, лишь когда вышли с купеческого двора и пошли по Солянке к Китай-городу.

— Значит, подарок нам сделать решил? — уточнил Семейка. — Экий щедрый!

— Говорил он складно, — продолжал Данилка. — Ты-де, молодец, и сам найдешь, где та харя приколочена…

И вдруг замолчал.

— О чем задумался, детинушка? — спросил Третьяк.

— Мы с ним толковали, говорили, что харя к дереву привязана… — соображая, отвечал Данилка. — Ей-богу, привязана… А он — приколочена!..

— Я же говорил — знакома ему та харя лучше, чем нам! — воскликнул Семейка. — Что, если нам взять да и съездить на Троицкую дорогу, поискать того места? Все равно ведь придется!

Третьяк и Филатка переглянулись.

— Мы-то не поедем, — понурился Третьяк. — Нам сейчас нужно сидеть тише воды, ниже травы, а не верхом разъезжать. Не ровен час, кто увидит — да и до Земского приказа добежит. Ведь вся Москва, поди, уже знает, как у купца Белянина веселых гоняли…

— А мы вас и не зовем, — сказал Семейка. — Нам с Данилой дай Бог двух коней на день заполучить, куда еще третьего с четвертым!

— Стало быть, сейчас поедете? — спросил Третьяк.

— Почему бы и нет?

— Тогда тут мы и расстанемся, — предложил скоморох. — Я в Китай-городе ничего не забыл. Мне теперь не с руки по Москве слоняться, людей смотреть да себя казать.

— А я на Неглинку побегу, — сказал Филатка.

Данилка поглядел на него с некоторой завистью. Иные-то и среди бела дня с зазнобами обнимаются, а другим-то — седлать коней…

— Разумно, — согласился Семейка. — Так где же мы вас вечером сыщем?

— А к Николе Угоднику, что в Столпах, приходите на закате, там я и буду, — отвечал Третьяк.

— Да и я подойду, — добавил Филатка.

Раскланялись. Данилка с Семейкой заспешили — им нужно было пробежать Китай-городом и через весь Кремль, взять лошадей, через пол-Москвы добраться до Троицкой дороги, и неведомо, сколько времени уйдет на поиски хари.

Они уже шли по Варварке, когда услышали за спиной истошное:

— Стойте! Стойте, конюхи!

Оба разом подумали о вчерашней облаве. Красная площадь с торгом была уже совсем близко — мало ли кто из земских ярыжек слоняется тут, наблюдая за порядком, да и опознал беглецов с белянинского двора? Или же те приставы, которых побили в саду, опомнились и уже бродят по Москве, высматривая обидчиков.

— За мной! — Семейка нырнул в ближайший переулок и прижался спиной к забору.

Тут же раздался лай. Место, чтобы скрыться, конюх выбрал неудачно — как раз тут был привязан сторожевой кобель и стал кидаться лапами на забор.

Семейка вытащил за алую кисточку свой засапожник и взял поудобнее.

У Данилки оружия не было, и он просто сжал кулаки.

— Стойте, конюхи! Я это, я! — голос был знакомый.

— Третьяк? Ты, что ли? — Семейка опустил руку с ножом и выглянул из-за угла. — Что еще стряслось?

— Послушайте-ка, чего было! — выкрикнул Третьяк, нагнав конюхов. — Уже не мы за кладознатцами гоняемся, а они за нами!

— Ого?!

— Ф-фу! Ну, слушайте, рты разевайте, да ворону не поймайте. Стоило мне с вами расстаться да к Маросейке повернуть — человек за мной, гляжу, увязался. Я нарочно свернул — и он за мной свернул. Ну, думаю, не иначе — признал… И сдаст он меня первому же стрелецкому караулу! Ну-ка, думаю, а не взять ли ноги в руки?.. и все скорее, все скорее пошел. А он сзади как гаркнет — постой-де, добрый человек, я так бегать не навычен! Я ему — а на что я тебе понадобился? Он мне — а дельце есть.

— И ты подошел? — спросил Семейка, пряча засапожник.

— Так я же не с голыми руками. И у меня за голенищем не пусто. Сошлись мы. Он и говорит — видел-де, как ты с товарищами с Абрамкой-кладознатцем разговоры разговаривали. И я, говорит, того Абрамку знаю, он только цену набивать горазд. Он с вас как начнет брать — и на просфору девятичиновную, и на молебны, и на богоявленскую воду, уж не рады будете, что связались. А возьмете ли клад — то еще вилами по воде писано. Я ему — а что, уж не ты ли поможешь клад взять? Он мне: да для того за тобой и бегу! Про медвежью харю, говорит, наслышан, и как тот клад взять тоже знаю, да там такое дело — клад-то не для пугливых. Многие уже его взять пытались, да прочь бежали, порты обмочив. А вы четверо, я гляжу, люди основательные, стало быть, нам вместе брать тот клад на роду написано! Вот такой ловкий мужичок мне попался.

— И сговорился ты с ним?

— На всякий случай — сговорился! Назвался он посадским человеком Коробом и тоже много хвалился, что клады брал. Ох, чую, отыщем мы и впрямь котел с жемчугом!

— Почему с жемчугом? — полюбопытствовал Данилка.

— А про него всякие слухи ходят. Ты еще мал, да и ты молод, — это относилось к Семейке, — а я уж пешком под стол ходил, когда наши поляков из Москвы вон выбили. А было это, чтобы не соврать, в сто двадцатом… или в сто двадцать первом?.. Батя сказывал — на третий день, как новый год наступил, в сентябре, значит. Длилось Смутное время немало — лет с десяток, поди. Поляки шарили всюду, и все, что можно было, от них добрые люди прятали. А что не удалось упрятать, то они брали и с собой возили. Как им хвост поприжали — тут и они принялись добро в землю закапывать.