Он поглядел на небо. По летнему времени закат был поздний, и до него еще немало оставалось. Можно было засветло добежать до Николы Старого и узнать, как там ключник Артемка Замочников, жив или помер, а коли жив — попросить отца Геннадия, чтобы допустили к болезному.
После беседы с Федорой Стенька был готов отбирать сказку у этого человека, заварившего всю кашу с деревянной медвежьей харей.
— Спасибо, Миша. Я лучше по дельцу одному сбегаю.
— По дельцу ли?
— Вот те крест! — Стенька широко и весомо, правильно вжимая пальцы и в лоб, и в плечи, и повыше живота, перекрестился.
— Ну, гляди…
Чтобы попасть на Никольскую улицу, где стояла обитель, ему нужно было из своего Замоскворечья на тот берег перебраться да Кремль обогнуть. Не так уж и далеко, кабы не река. Но тут Стеньке повезло — увидел знакомых рыболовов да и переправился на лодочке.
По дороге он принялся выдумывать вопросы для Артемки, как если бы тот был не только жив, но и здоров, и способен отвечать. Но вопросы не понадобились — намерения Стеньки изменились, когда он был совсем уж рядом с обителью.
Он увидел, что калитка буйносовского двора отворяется, и оттуда выходит тот самый посадский человек Короб, которого так немилосердно крыла Федора. Более того, Стенька едва нос к носу с ним не столкнулся, но Короб очень вовремя обернулся к еще не затворившейся калитке.
— Да Бог с ним! — отвечал он кому-то незримому. — Я, может, вовсе ночевать не приду!
Это было любопытно!
Стенька резко крутанулся на одной ноге, почище всякого скомороха, и пошел назад, слыша за спиной шаги Короба. Сейчас следовало нагнуться, как если бы сапог поправляя, и в таком согбенном положении пропустить Короба мимо себя, а потом уж и пойти за ним следом. Таким уловкам земский ярыжка был обучен смолоду старшими, подьячие Земского приказа знали и умели немало, и даже дородный Протасьев, кому и в церкви-то кланяться было тяжко, тоже при нужде мог тряхнуть стариной, исхитриться и проследить за злодеем.
Короб довольно быстро зашагал к Лубянке, оттуда — по Мясницкой. Стенька поспевал следом. Наконец его подопечный с Мясницкой свернул налево и, пройдя несколько, вошел в храм Николы Угодника, что на Столпах.
Стенька подивился — есть же, кажется, у самого буйносовского двора Никола Старый! Нет же — тот угодник ему нехорош, этого подавай! Впрочем, могло быть и хуже — Николу на Москве любили и церквей Никольских понастроили почитай что полсотни, Короб мог потащиться и к тому Николе, что на Таганке, и к тому, что в Хамовниках, и даже к тому, что на Песках…
Дальнейшее ввергло Стеньку в состояние, близкое к ангельскому.
Земский ярыжка знал про себя, что неглуп, что способен на большее, чем мелких воришек на торгу гонять. И сейчас он убедился в своей неслыханной и невиданной прозорливости!
Человек, стоявший у паперти, стал махать Коробу рукой — сюда, мол, ко мне! Короб в ответ ему рукой же показал — мол, вижу тебя, спешу к тебе. Стенька прищурился и узнал в ждущем Короба мужике скомороха, одного из тех, кто при помощи конюхов ушел от облавы.
Дальше — больше!
Стенька приотстал, имея в мыслях обойти церковь кругом и явиться с другой стороны вовсе независимо, авось и удастся что-то услышать, что-то понять.
Его замысел удался куда лучше, чем было рассчитано.
Едва ли не нос к носу Стенька столкнулся и с самими конюхами.
Уж Данилку бы он всяко признал! Рожа у парня была приметная, с перекосом, и русые пушистые волосы, отзывавшиеся на всякий ветерок, и черные, довольно глубоко сидящие глаза, впечатались в ярыжкину память намертво. Тот, что шептался с Данилкой, тоже оказался знаком — еще бы не запомнить навеки злодея, щекотавшего тебя в шейной ямке засапожником…
Стенька перебежал к колокольне и во все глаза таращился из-за угла.
Конюх-татарин, завершив совещание с Данилкой, пошел туда, где его, судя по всему, ждали скоморох и посадский человек Короб. А Данилка зашел за другой угол, оттуда несколько понаблюдал за тремя собеседниками у паперти и тоже пошел вокруг церкви, словно бы высматривая — не прячется ли где какой тайный соглядатай…
Стенька язвительно усмехнулся — ох, не умел парень обнаружить слежку! И вовеки не научится — пропадет в тюремной яме или вообще в сибирские украины его отправят!
Стало быть, шалая догадка, возникшая от обиды и в жажде расплаты, оправдалась. Конюхи увязли-таки по уши в странном дельце о кладе и медвежьей харе! Теперь следовало узнать чуток побольше и бежать докладывать Деревнину!
Взяв в Аргамачьих конюшнях Голована и другого бахмата, для Семейки, оба конюха выехали по привычке Боровицкими воротами, чтобы посреди Кремля не мельтешить, и, обогнув Китай-город, выехали на Большую Лубянку, которая, продолжаясь за пределами Москвы, становилась Троицкой дорогой. Чем дальше от Кремля, тем тише делались улицы, тем резвее бежали кони, сперва машистой рысью, а потом уже можно было пустить в намет.
Троицкая дорога была лесной, и человеку непривычному трудно было понять, какой поворот куда уводит. Хорошо, Семейка не раз тут езживал, он уже чувствовал и дорогу, и то, сколько времени должен идти по ней конь до нужного места.
— Ну, свет, вот мы уж Пушкино проехали, до Хотькова еще верст пятнадцать будет. Теперь гляди да припоминай! — велел Семейка.
Лесная дорога тем и плоха для посадского жителя, что примет на ней по его разумению немного. И знал Данилка ухватку, как запоминать путь, да кто же мог предвидеть, что та харя однажды понадобится?
Семейка, понимая его мучения, не торопил и не ругался.
— Разумно было бы подальше проехать, к тому месту, где ты уговорил Тимофея в лес свернуть, — предложил он. — Может, там узнаешь окрестности! Ведь харя недалеко от дороги была, так?
— Недалеко, — согласился Данилка. — И тропа к ней вела широкая.
— Значит, вы широкой тропой к харе подъехали, потом на поляну заглянули, а потом с телом другой тропой на дорогу выбрались?
— Так все и было.
— И та, вторая тропа, тоже, видать, не узкая была? Не такая, по какой только грибники или ягодницы пробираются?
Дотошен был Семейка до такой степени, что Данилке захотелось обласкать его словесно. И так скверно, тропа словно в прятки играет, а тут еще изволь на вопросы отвечать!
И особенно надулся парень, когда не он, по той тропе ездивший, а именно Семейка ее отыскал.
— Эта, что ли?
Для человека, по меньшей мере три года из города носу не казавшего, все тропы — на одно лицо.
— Может, и эта! Что там за черт?
Кто-то трещал в кустах, прокладывая дорогу.
— Да лось это! — успокоил Семейка.
— Кто?
— Слон сохатый! Ты что, лося никогда не видывал? Здоровая зверина по лесам слоны слоняет, погоди, сейчас познакомишься… Голована-то осади! Сохатый-то здоровенные рога носит, как бы чего не вышло…
Но не лось выбрался на дорогу, а каряя кобыла, из тех неказистых ездовых лошадок, кого только в санки или в телегу закладывать, а не под седло. Тем не менее она была оседлана, вот только всадника своего где-то потеряла.
Семейкин бахмат, Ворон, прозванный так за масть, хотя и Голован был не светлее, приветствовал кобылку ржаньем. Она, однако, от приятного знакомства отказалась, а зарысила в сторону Москвы. Веревочные стремена, свисая из-под драного войлока, болтались довольно низко…
— Это что еще за аргамак? — удивился Данилка, Семейка же молча поправил за поясом кистень-навязень.
— Езжай вперед да вверх гляди внимательно!
— А кобыла?
— Тебе харя нужна, а не кобыла.
Харя обнаружилась довольно скоро. Торчала себе промеж ветвей и глядела тупо деревянными глазами.
— Ну-ка, взгляну, привязана или приколочена, — решил Семейка и прямо с седла перелез на дерево.
Оттуда он заодно оглядел, насколько мог, окрестности. Бесхозная кобылка и ему не понравилась…
— Данила! — вдруг воскликнул он. — А ведь эта харя — твоя бабушка!
— Какая еще бабушка?!