И начнется совсем иная жизнь!

В Земском приказе было затишье.

Стенька прибежал очень вовремя: писец Гераська Климов отпрашивался у подьячего Емельяна Колесникова, жена у писца рожала, так хотелось домой поскорее.

— К крестинному столу-то позовешь? — весело спрашивал Колесников. — Знаю я вас, нет чтобы позвать, угостить, напоить!

— Да Емельян Савельевич! — истово таращась на начальника, восклицал писец. — Да я!.. Да тебя!..

— А вот и Степа. Беги, Гераська, покуда я добрый. Степа, садись, пиши!

И впрямь он был добр — доверил Стеньке составить челобитную для мужика, который смирно стоял в сторонке.

Дело было простое. У купчишки из тех, что товару имеют на полтину, со двора сосед тележные колеса свел. И все подтвердят, что это его колеса теперь в соседской телеге. Стенька выпытывал имена, сопел, записывая, росчерки выделывал знатные. За этим занятием и обнаружил его Деревнин.

— Вот, к делу приставил, — сказал Колесников. — Ну, справился ли, нет? Долгонько маешься!

— Ну-ка, чего ты тут навалял?.. — не давая завершить, спросил Деревнин, беря в правую рученьку столбец. — Ишь начертал — словно черт вилами по Неглинной! Ого! Челобитная на государево имя! Ну-ка…

Он просмотрел первые несколько строк и поднял глаза на Стеньку.

— Ты, когда в приказной избе околачиваешься, слышишь хоть слово разумное или мух ловишь?!

Стенька, испуганный таким наскоком, онемел.

— Ты что тут, шпынь ненадобный, понаписал? — И Деревнин прочитал вслух: — «…бьет челом холоп твой, купчишка…» Какой тебе купчишка холоп?!

Деревнин положил столбец на стол и начал строго внушать:

— Коли торговый гость государю челом бьет, то пишется «мужик твой», коли простой купец — «сирота твой», коли боярыня — «рабица твоя», коли смерд — «крестьянин твой», коли боярский слуга — «человек твой», а холопом сам себя перед государем боярин именовать изволит! Ты который год в приказе, пес? Наиглавнейшего не выучил!

Стенька только кивал.

В душе же снова проснулось ликование — недолго ему слушать срамословные поношения! И не подьячим он, Степан Иванович Аксентьев, сделается, а в купцы пойдет! С такими-то деньжищами!

Потому он даже не обиделся на Деревнина, а лишь, выслушав, сказал смиренно:

— Вдругорядь не стану, Гаврила Михайлович. Так ты не забудь-то насчет дельца нашего…

— Да помню, помню, — делая вид, будто дельце пустяковое, отвечал подьячий и отошел от стола.

— Перепиши, как полагается, — велел Колесников. — Ох, страдник ты, Степа, и наука тебе не впрок…

«Послезавтра!..» — отвечал ангельский глас в Стенькиной голове.

Завтра в ночь — клад отца Кондрата, послезавтра в ночь — клад боярина Буйносова!

Стало быть, нужно в эту ночь как следует выспаться.

Ни свет ни заря Третьяк прибежал к Федосьице. Он надеялся найти у нее Данилку.

После разговора с Гвоздем, когда назначили время поездки в лес сообразуясь с указанием парня, он хотел выяснить, почему вдруг это дело откладывается. Но Данилка скрылся, и лишь потом выяснилось, что он успел потолковать с Настасьей.

Зная ее норов, Третьяк хотел сперва узнать правду у Данилки, иначе бешеная девка много чего затеять может, а удержать ее, как удерживал раньше, он не сумеет.

Третьяк опоздал. Данилка уже успел, схватив засохший пирог, удрать.

Федосьица возилась с Феденькой — приготовила ушат с теплой водой для купания и чистую рубашечку. На полу лежала кучка грязных пеленок — не пропадать же теплой-то воде, за одним разом и постирать можно! Вид у девки был такой унылый, словно всех родных схоронила.

— Что так-то? — спросил скоморох.

— Да ну его! — отвечала Федосьица. — Как ночевать негде, так он и тут!

— Уж и сама не рада, что обнимала?

Она вздохнула.

— Тебе бы, девка, с Москвы-то съехать, в Твери, что ли, поселиться, где тебя не знают, — посоветовал Третьяк. — Мужа тебе надобно, дом, семью. А это — не муж. Сама ведь видишь.

— Я за него и не собиралась, — честно заявила Федосьица. — Думаешь, легко мне? Тот купец со мной чуть ли не с Пасхи жил — и обстирай его, и вкусно сготовь, и всегда к нему с лаской! А поглядишь на его бороду-то — и плакать хочется. На что мои молодые годочки тратятся?..

Больше она объяснять не стала, да скоморох и так понял: уж коли тратятся молодые годочки, так пусть хоть раз — как сердце пожелало!

— Ты не плачь, не плачь, — попросил он. — Другого наживешь. Этого в шею гони! Ты красавица, ты разумница, неужто нет и для тебя доли счастливой? Есть же!

— Счастье наше бабье — воровское, украдочкой, на малую минуточку!.. — выкрикнула она и впрямь заревела, а Феденька подхватил.

Третьяк, даже не спросив, куда это Данилку понесло спозаранку, удрал.

В поисках товарищей-скоморохов, которые могут что-то рассказать про Данилку, он отправился в «Ленивку», а от Неглинки до Волхонки — чесать и чесать.

— Тут из ваших один только Томила, — сказал ему целовальник, Левонтий Щербатый. — И убираться бы вам поскорее. Я уж слышал, как вас с белянинского двора спугнули.

— А Томила давно пришел?

— С самого утра сидит, пьет. Мне-то что… Пусть пьет! Вы-то как с ним, с обломом здоровым, разбираться станете?

Скоморохи встретились в полуподвальном помещении, где можно было без помех надраться в стельку. Целовальник принимал в залог все, кроме нательного креста, и не раз бывало, что питух уходил домой в чем мать родила, завернувшись в рогожку, но распевая при этом песни.

— Слышал, что она вздумала? — спросил Томила. — Мало нам было горя зимой! Опять ей воевать охота!

— С кем воевать-то? — уже предчувствуя неладное, спросил Третьяк.

— А Гвоздь на Москве объявился! Помнишь Гвоздя?

— Княжича Обнорского подручный, что ли? — Третьяк ушам не поверил, ведь Настасья хвалилась, что завалила мерзавца кистенем!

— Он самый. Конюшонок-то, Данилка-то, куманек-то, его признал. И Настасье сказал так: это твой недруг, ты с ним и справляйся, а с меня взятки гладки. Говорил я, что с этими государевыми конюхами связываться незачем. Пить будешь?

— С утра-то?

— А я напьюсь! — грозно сказал Томила. — Напьюсь, и никуда идти не придется. Лучше быть пьяну, да живу! А? Ловко я сказанул?

— Сам придумал? — с некоторой завистью осведомился Третьяк.

— А то! И коней я ей искать не стану! Какой я, к черту, конокрад? Ехал не конем, погонял не кнутом, жег не палку, угодил не в галку…

— Каких еще коней?

— А у нее спроси!

— Это чтобы за кладом с Коробом ехать, что ли? — догадался Третьяк.

— Какой он тебе Короб? Гвоздь и есть!

— Врешь!

— Вот те крест святой!

От такой новости Третьяк не удержался, взял чарку, стоявшую перед Томилой, где еще было с треть хлебного вина, и выдул.

— Как же ты его, брат, не признал? — спросил удивленный Томила.

— Да я ж его только однажды вроде видел, и то темень стояла. Когда княжича Обнорского выслеживали, Настасьица все больше девок подсылала.

— Он-то тебя тогда не приметил?

— Не приметил, поди… — без избыточной уверенности отвечал Третьяк. — Как же быть?

— Садись и пей! — посоветовал Томила. — Пьяного она тебя с собой не возьмет. А может, поглядит на нас с тобой да и одумается. Да и сама с горя напьется!

— Это ж сколько выпить надобно? — Третьяк возвел очи к низкому и закопченному потолку. — Мы с тем Гвоздем на завтра уговорились, так что же — сутки не просыхать?

— А что? — Томилу такая возможность нисколько не смутила. — Лучше быть пьяну, да живу! Садись, пей! Не то пришлет она сюда за тобой Филатку или Лучку, а я тебя знаю — ты воспротивиться не сумеешь! Пей, дурная башка!

Но пока Третьяк сомневался, прибежали не Филатка с Лучкой, а Настасьин куманек с конюхом-татарином. В «Ленивку», правда, заходить не стали. Семейка так ласково попросил Левонтия Щербатого вызвать на улицу Третьяка, что тот не отказал. Левонтий был не дурак и о государевых конюхах наслышан…