Напротив моего дома — скамейка. Сидят двое: светловолосая девушка в ярком платье и парень в белой рубашке и зеленых брюках. Кто они? Догадаться нетрудно.

Но у кого же столько тетрадей, как не у студентов! Видимо, очередной штурм перед экзаменами…

Такая же тетрадь, как у тех двоих, на моем письменном столе. Может быть, только более потертая, потемневшая от времени.

Это не студенческий конспект, а дневник. Человеку, который делал в нем записи, было, очевидно, столько, сколько каждому из сидящих напротив. Порохом веет от этих страниц. Бережно переношу я из старой тетради в эпиграфы глав дыхание сурового времени, преданность юных своему народу, партии, делу коммунизма. Я листаю тетрадь и думаю о парне из белорусской деревушки Прошки, о его друзьях.

Думаю и волнуюсь.

Прошки — маленькая, еле заметная точка на земле. Затерялась она среди густых лесов и озер на севере Белоруссии. Мало кто знал эту деревню до войны. А хотелось бы, чтобы знали. И те двое, что на скамейке, и их сверстники.

Хочется мне, чтобы узнали они о белорусском комсомольце Василии Лукашонке, собравшем вокруг себя преданных Родине и отважных. Прожив короткую, но яркую жизнь, он оставил нам эти записки как завещание.

Хотелось бы, чтобы услышали люди и о других прошковских парнях и девушках — товарищах Василия. И об их соседях — латышах, что жили по другую сторону небольшой речушки. О русских комсомольцах из близлежащих деревень и о еврейских парнях, которых спасли их белорусские друзья.

А еще об учителе-немце и офицере-казахе, о других подпольщиках и партизанах.

Пусть узнают люди, как они сдружились в войну, нашли дорогу друг к другу и объединились в борьбе. Как пронесли сквозь бури испытаний непокоренную гордость, веру в интернациональное братство, любовь к Родине.

Была увлеченность… Ее озаряла юность наша потревоженная, но по-прежнему искристая и неудержимая

Вечереет. Усталое солнце закатывается за верхушки высоких сосен. Яркая оранжевая лента пламенеет над лесом. Кажется, вот-вот загорится все вокруг. Тогда между деревьев замечутся, забегают длинные тени. Деревня погружается в темноту. И что-то страшное надвигается на людей, готовясь поглотить их вместе с домами.

Но Аниське не страшно. Может потому, что она пришла к своим березкам. Возле них, белоствольных, вроде и ночь отступает.

Пусть это и смешно, но Аниська любит разговаривать с березками. Усядется где-нибудь вблизи от аллеек, что вытянулись двумя рядами вдоль деревни, задумчиво посмотрит, спросит:

— Милые мои. Скажите, что видите?

Девочка, конечно, знает, что березки всего лишь деревья. Но порой ей кажется, что они, как и все, что ее окружает — валун за огородом, старая заброшенная мельница с поломанными крыльями, звезды на небе, — все это живые существа.

По правде сказать, на душе у Аниськи сегодня не очень весело. Гнетет ее непонятная, тревожная тишина.

Сегодня намного раньше обычного замерла деревня. Ни голоса, ни скрипа, ни огней в окнах. Только громкий лошадиный хруст. Это на перекрестке улиц припал к ведру овса — щедрому угощению старосты — красивый жеребец. Стоит только увидеть его, и все, от мала до велика, прячутся по избам. Никому не хочется встречаться с его хозяином, бургомистром волости Гудковским. Цепкая память у этого бывшего учителя из Церковно. Помнит все о каждом до мелочей.

К старосте Герасиму Фроленку бургомистр наезжает часто, и всегда не один. В охране двое — с белыми повязками. Это полицейские. Возит их с собой фашистский прихлебатель для солидности, а больше — от страха.

С шумом распахнулась дверь. Из-за плетня Аниське хорошо видно, как на пороге Герасимова дома появляется тощая фигура «пана» Гудковского. Бургомистр, заметно пошатываясь, опирается на плечо старосты — коренастого старика. Следом плетутся полицейские.

Пан… Попробуй кто-нибудь обратись к нему без этого почтительного слова. Раскричится, оскорбит, пригрозит!

Приезжие не спеша направляются к бричке, а хозяин, поводя рукой, что-то рассказывает важному гостю.

Непонятный человек, этот Герасим Фроленок, бывший заместитель председателя колхоза. Говорит всегда кручено, медлительно, прищуривая правый глаз. Местные жители относятся к нему с уважением. А ведь служит немцам, случается, и выпивает с бургомистром.

— Этого тебе не понять, — сказал однажды Аниське брат Григорий. Сказал и улыбнулся загадочно, снисходительно.

Слова брата обидели. Григорий заметил, как сестра нахмурилась. Спросил ее с наигранной веселостью:

— Кто, по-твоему, твой брат?

— Задавака — вот кто, — ответила она, глядя исподлобья.

— Ну, ну! — погрозил он пальцем, — я спрашиваю серьезно.

— Министр без портфеля!..

Григорий громко, не сдерживая себя, рассмеялся. В душе ему нравились колкая самостоятельность младшей сестры, ее находчивость. Мишка — тот совсем другой. Прямой и бесхитростный.

— Насчет портфеля ты все-таки зря, — немного погодя сказал Григорий. Сделавшись серьезным, добавил: — Знаешь ведь, что твой брат коммунист, председатель сельсовета — представитель власти, которую фашисты хотят уничтожить. И будь Герасим Яковлевич их верным слугой, он бы сразу донес на меня. Разве не так?

Аниська и без пояснений понимает это. Она видела, как Григорий несколько раз встречался со старостой. Приходил и сосед Василий Лукашонок. Они о чем-то долго шептались на кухне.

Но всякий раз, когда Аниська видела Герасима Яковлевича в компании бургомистра, ей было трудно отделаться от неприятных ощущений.

Вот и теперь они тоже стоят рядом и, кажется, никак не могут наговориться. Полицаи нетерпеливо переминаются с ноги на ногу. Им, сытым и пьяным, хочется засветло выбраться из этой глухой лесной деревушки. Мало ли что может случиться ночью в лесу.

Когда бричка пронеслась мимо дома, Аниська приподнялась над плетнем и высунула язык. Так она раньше дразнила своих обидчиков.

Вдруг кто-то легонько щелкнул ее по затылку. Оглянулась: Василий!

— Так ты уважаешь начальство?

Скажи такое Григорий, она бы сразу нашлась как ответить. Но перед Василием… Несмотря на то, что он был чуть ли не в два раза моложе ее старшего брата, она робела и терялась.

Перед этим черноволосым парнем она чувствовала себя еще маленькой. Хотя разница в их возрасте была не очень большой, всего каких-нибудь 5–6 лет — Аниське уже исполнилось четырнадцать! — Василий казался ей недосягаемо взрослым. Она была шестиклассницей, а он до войны работал бухгалтером колхоза и был вожаком местных комсомольцев.

Иногда наедине, когда первые девичьи фантазии начали тревожить Аниську, она думала о Василии, представляла его в своем воображении. И каждый раз видела другим. То неторопливым, задумчивым, чем-то озабоченным, немного замкнутым. То неудержимо веселым. Таким видела она его на вечерах, когда он брал в руки мандолину или скрипку, склонялся: над цимбалами. Все эти музыкальные инструменты были ему послушны.

Но ни веселым нравом, ни солидностью своей, ни особой ролью среди молодежи, а чем-то другим, — что Аниська вряд ли могла объяснить, — притягивал он ее к себе.

— Ласточка, позови-ка Мишку, — попросил Василий.

— Я мигом, — с готовностью ответила Аниська и исчезла в сенях. Через открытую дверь к ней донеслось несколько слов из разговора, который вели парни в доме. Не все в нем разобрала. Но последнюю фразу уловила полностью.

— Значит, на кладбище. Когда взойдет луна…

На кладбище?.. Что им там нужно? Как-то непонятно в последнее время ведут себя ребята. Вчера вечером собрались в доме Василия, закрылись и долго о чем-то совещались. Хотела зайти, но в Дверях появилась Мария Петровна — мать Василия. Она позвала в палисадник, стала показывать, как расцвели ее всегда очень красивые астры. Неужели и она заодно с ребятами? Вместе с ними скрывает от всех какую-то тайну?