Ах, и славная же была речка, по которой плыл буксир «Грозный»! Речка была не такой мелководной, чтобы на каждом шагу мешать буксиру, подставлять ему коварные мели и перекаты: ведь буксир все-таки был настоящим большим судном, даже с мачтой, и тащил за собою две скуластые баржи, груженные кирпичом и досками.

Речка была и не такой уж полноводной, чтобы зазнаваться и трепать буксир на разгулявшихся волнах: ведь все-таки буксир был дряхлым, слабосильным, похожим на старинный утюг, только без ручки…

Нет, река Луза была в меру величава и покойна.

Она неторопливо струилась меж полей и березовых лесов, открывая уютные плесы, спокойные заводи с листьями кувшинок; вода в ней чуть золотилась таким оттенком, какой бывает у свежего искристого меда; течение не заносило баржи, не бросало из стороны в сторону, наоборот, ровненько выстраивало за буксиром, словно стараясь, чтобы он не слишком запыхался.

А по сторонам, будто на медленной карусели, поворачивались красные песчаные берега с дырками от ласточкиных гнезд, открывались холмистые поля и редкие деревни, надвигались просвеченные солнцем, полные воздуха березовые рощи, а порой то одна, то другая береза, вся в белых и черных полосках, висела над рекой, будто поднятый шлагбаум.

Стоял конец августа: лето еще не ушло, а осень уже показалась — времена года как бы спорили между собой.

Еще цвел на гарях иван-чай, голубела трава от дикого цикория, вдоль дорог мокро блестела желтыми звездами калужница, кусты ломкой высокой крушины тоже еще распускали цветы. Но уже летела по ветру невесомая липкая паутина, похожая на слепой дождь, и кое-где потек с деревьев лист. Дуб ронял твердые, навощенные желуди; в речных заводях ряска и водокрас опускали на дно спящие почки, готовые зимовать в сумрачной глубине; под водой лопались набухшие, склизкие кубышки речных лилий, и семена их уносило течением.

Еще с неделю назад пропали, отлетели незаметно деревенские ласточки, стрижи; теперь вдоль рек пробирались к югу суетливые кулички на длинных тонких ногах — их следами сплошь была покрыта бархатно-зеленая тина у отмелей.

А в деревнях в эти дни крепко пахло укропом, огурцами: в сухие дни рыли картошку, везде стлался кисловатый дым от сгоревшей ботвы. Грузовики весь день пылили на дорогах, а поля постепенно оголялись, пустели, лишь кое-где оставались на них льняные снопы в бабках да рыхлые, не очесанные дождями скирды.

В полдень бывало тепло, порой душно, и все-таки тяжелые, обильные росы ложились к ночи, гнули траву и кустарник. А на рассвете долго не таял туман, капало с крыш и деревьев, и особенно ясно чувствовалось, что заморозки недалеки.

Два пассажира стояли на палубе «Грозного», держась за буксирные дуги. С первого взгляда можно было узнать в них родных братьев. У обоих кругло румянились щеки на скуластых лицах, у обоих торчали надо лбом жесткие белобрысые волосы, у обоих одинаково светились под выгоревшими ресницами серые, чуть раскосые глаза. Братья были очень похожи, но держались и вели себя по-разному.

Старшему, Алешке, шел четырнадцатый год, и, естественно, Алешка давно ощущал себя взрослым человеком. Ему приходилось уже несколько раз плавать на разъездном катере вместе с отцом, и теперь его мало что удивляло. Во всяком случае, он не показывал, что ему интересны эти наплывающие берега с тихими деревнями, эти полосатые сигнальные мачты над обрывами, да и сам этот пыхтящий, влажно горячий, пропахший нефтью и краской буксир. Всю дорогу Алешка был равнодушно спокоен, невозмутим, и когда младший брат приставал к нему с расспросами, Алешка отвечал снисходительно, будто речь шла о пустейших пустяках:

— Это? Ну, это просто бакен. Вроде светофора.

— Это? Обыкновенная сигнальная мачта. Показывает глубину фарватера.

— Это? А это ты все равно не поймешь.

Братья ехали в город после целого лета, проведенного в лесном поселке. Случилось так, что никто из родных не смог проводить их. Алешка сам разузнал на пристани, куда направляется буксир «Грозный», сам провел на него младшего брата, небрежно сказавши капитану: «Мы от Кузьмина. Он просил нас подвезти…», и теперь чувствовал себя на буксире по-свойски. А впереди предстоял еще долгий путь, и это было прекрасно: сознавать, что путешествуешь ты свободно, по своей воле, и никто не следит за тобой и не опекает, как маленького…

На палубу, хлопнув дощатой дверцей рубки, вышел капитан. Был он высок, грузен и шибко волосат: желтая стираная рубаха казалась надетой не на голое тело, а на черную цигейковую шубу. На лице же у капитана выделялись только голубенькие глазки-буравчики да шишковатый нос размером с кулак; все остальное скрывалось под волосом. Шумно отдуваясь, капитан прислонился к рубке и стал чесать спину о косяк. Доски поскрипывали, капитан кряхтел, и волосы под его носом, шевелясь, расползались в стороны: капитан улыбался от наслаждения.

Алешка неторопливо подошел к нему, вытащил из кармана пачку папирос и сказал, глядя в сторону:

— Закурим?

Алешка умел держаться.

А младшему брату, Степе, только что исполнилось семь лет, и он еще не всегда понимал взрослых.

Например, он не представлял, как можно глядеть вокруг себя равнодушно. Всю дорогу Степины глаза были жадно раскрыты, и он не просто смотрел, а восторгался и замирал от страха, сердился и радовался.

Да и видел он все не так, как видим мы.

Древняя бессмертная волшебница — та самая, которую взрослые люди знают по имени, частенько вспоминают, но с которой уже отвыкли разговаривать без переводчиков, — стояла возле Степы, показывая ему открывавшийся мир.

И мир этот представал необычным.

На качающихся листьях кувшинок сидели горбатенькие лягушки, и это были особенные Лягушки — с крохотными золотыми коронами на головах; они провожали Степу хитро блестящими, выпуклыми глазами и позванивали в стеклянные колокольчики; голенастые дружные Камыши кланялись Степе; березовый Лес на берегу то улыбался, озаренный солнечным светом, то хмурился и прятал улыбку, когда солнце закрывалось облаками. Даже рябые Камни, лежавшие на отмелях, были живыми — они грели свои круглые спины и смешно пускали пузыри, если их накрывало волной. И, уж конечно, живым был этот чумазый Буксир, такой неуклюжий, добродушно фыркающий, совсем как работяга конь, которого мальчишки привели купаться. Речные Волны делали вид, что пугаются старика; они разбегались от него в стороны, а потом, подкравшись сзади, исподтишка намыливали Буксиру хвост. То место, где крутился винт, было у Буксира особенно закопченным, в мазутных потеках, и речные Волны, подпрыгивая и крутясь, натирали его белой хрустящей пеной.

…Почему, взрослея, мы все реже и реже восхищаемся полевым цветком, растущим у края дороги, апрельским туманным и беззвучным дождем, кленовыми листьями, вмерзшими в речной матовый лед, — теми чудесами, которыми восхищались в детстве и которые не перестали быть чудесами?

Кто из нас помнит первые подснежники? А ведь мы их когда-то видели, когда-то поражались этому чуду…

Умирающий снег шуршит и поскрипывает в лесу; он почти прозрачен, зернист и пропитан водою насквозь; солнце днем нагрело стволы деревьев, и вокруг них проталины до земли — словно в чашах стоят деревья. У кустов и у деревцев-подростков эти чаши маленькие, иные величиной с блюдце, но все-таки каждый стволик, даже самый тонкий, пьет воду из своего блюдечка.

И тут же, под кустами, пробив край сугроба, наклонились в одну сторону желтовато-зеленые, все в восковом налете гибкие стрелки подснежников. Цветы их тяжелы и опущены вниз, как готовые упасть капли. Только сначала они кажутся белыми; приглядитесь: цветок как бы переливается, освещаясь изнутри, он вобрал в себя множество оттенков, подобно тому как дневной луч вбирает все цвета спектра.