LXX. В это время Бомилькар, который внушил Югурте мысль о сдаче (позже трусливо оставленную), попал к царю под подозрение и сам проникнулся недоверием к нему, а потому замыслил прямую измену, стал искать способа извести Югурту хитростью и не знал отдыха ни днем, ни ночью. Испробуя все средства подряд, он нашел союзника — Набдалсу, человека знатного, богатого, прославленного среди земляков и любимого ими, водившего войско большею частью отдельно от царя и исполнявшего обыкновенно все те дела, которые для Югурты, утомленного или же занятого чем-то более важным, были несомненно лишними; отсюда и слава этого человека, и его богатства. С обоюдного согласия назначили день покушения; прочее должно было определиться впоследствии, на месте, в зависимости от обстоятельств. Набдалса уехал к своему войску, которое, по приказу царя, держал среди римских зимних квартир — чтобы врагам неповадно было опустошать поля и деревни. Но затем, оробев перед тяжестью преступления, он не вернулся к сроку, и так как страх его грозил расстроить все, Бомилькар, стремясь довести начатое до конца и одновременно встревоженный робостью своего сообщника, — как бы тот не отказался от старого плана ради нового, — отправил ему с верными людьми письмо, в котором порицал его слабость и нерешительность, призывал в свидетели богов, которыми тот клялся, предупреждал, чтобы награду Метелла Набдалса не обратил в непоправимую для себя беду. Ведь конец Югурты близок, и весь вопрос в том, их ли мужеством будет он погублен или мужеством Метелла. А потому пусть Набдалса обдумает, что ему больше по душе — награда или казнь.

LXXI. Но случилось так, что, когда письмо доставили, Набдалса, утомленный, отдыхал, лежа в постели, и сперва слова Бомилькара исполнили душу заботой, а после, как часто бывает в часы сильной тревоги, он уснул. А был при нем один нумидиец, человек доверенный, надежный и близкий, посвященный во все его замыслы, кроме самых последних. Он слышит, что принесли какое-то письмо, и, в убеждении, что, как обычно, нужна его помощь — советом или же делом, — входит в палатку, берет письмо, которое Набдалса, засыпая, неосторожно положил на подушку у себя в головах, прочитывает, узнает о заговоре и спешит прямо к царю. Немного спустя Набдалса просыпается, не находит письма и, обо всем догадавшись, сначала пытается перехватить доносчика, когда же это не удается, приступает к Югурте с мольбою о прощении. Он уверяет, будто вероломство клиента предупредило собственное его намерение, плачет, заклинает дружбою и всей своею былою верностью не подозревать его в таком злодеянии.

LXXII. Царь отвечал сдержанно — вопреки тому, что творилось у него в душе. Казнив Бомилькара и многих других, замешанных, как выяснилось, в заговоре, он подавил свой гнев, опасаясь мятежа. Но впредь уже ни днем, ни ночью не ведал Югурта покоя. Не было такого места, такого человека, такого часа, которому он бы доверился вполне, он боялся и подданных и врагов — без разбора, повсюду пугливо озирался, дрожал от любого шума, каждую ночь проводил в ином месте, часто совершенно для царя непристойном, случалось, вскакивал со сна, хватал оружие, поднимал тревогу. Так страх терзал его, точно безумие.

LXXIII. Метелл узнал от перебежчиков о падении Бомилькара и о доносе, открывшем измену, и снова стал поспешно готовиться к войне, как бы начиная все с самого начала.

Мария, который все докучал просьбами об увольнении, он отпустил домой, считая, что от человека озлобленного и ожесточившегося польза невелика. А в Риме между тем простой народ с удовольствием выслушал письма, где сообщалось о Метелле и о Марии. Для командующего знатность, прежде служившая ему украшением, обернулась источником ненависти, а тому, второму, низкое происхождение прибавляло весу и блеску. Впрочем, отношение к обоим определялось не столько достоинствами или изъянами каждого, сколько страстями враждующих станов. Вдобавок трибуны умышленно бунтовали народ, на каждой сходке обвиняя Метелла в тяжких преступлениях и преувеличивая заслуги Мария. В конце концов народ до того распалился, что все мастеровые и крестьяне, у которых и состояние, и доброе имя заложено в труде собственных рук, побросали обычные занятия и теснились вокруг Мария, воздавая ему почести и забывая за этим о неотложных своих нуждах. Знать была запугана, и консульство — впервые после долголетнего перерыва! — досталось новому человеку.171 Вслед за тем народный трибун Тит Манлий Манцин обратился к народу с запросом, кому поручить войну с Югуртою, и большинство определило: Марию. Немногим ранее сенат назначил Нумидию Метеллу, но теперь решение это стало пустым звуком.

LXXIV. А Югурта, потерявший друзей и приближенных, — многих он сам казнил, остальные в страхе бежали, кто к римлянам, а прочие к царю Бокху, — пребывал в полной растерянности, потому что вести войну один, без помощников, не мог, испытывать же верность новых друзей после такого вероломства старых считал опасным. Никто из людей, никакое дело, никакое решение не были ему по душе: ежедневно менял он пути и начальников и то устремлялся на врага, то в пустыню; часто все надежды возлагал на бегство, а спустя немного — на силу оружия; не знал, чему доверять меньше — храбрости своих людей или их преданности; одним словом, куда бы он ни обратился, все было против него.

Но меж тем, как он медлит, внезапно появляется Метелл с войском. Югурта готовит нумидийцев к бою (насколько позволяет время), и сражение начинается. Та часть строя, где находился царь, какое-то время оборонялась, все же остальные воины Югурты ударились в бегство, едва сойдясь с неприятелем. Римляне захватили много оружия и боевых знамен, но пленных взяли немного, потому что почти во всех битвах нумидийцев выручали скорее ноги, нежели мечи и щиты.

LXXV. На этот раз, разуверившись в своих надеждах еще сильнее, Югурта с перебежчиками и частью конницы бежал в пустыню, а оттуда явился в Талу, обширный и богатый город, где хранилась большая половина его сокровищ и воспитывались царские сыновья. Метеллу донесли об этом, и, зная, что между Талою и ближайшею рекой лежат сорок миль иссохшей пустыни, все же, в надежде завершить войну, если город этот будет захвачен, он делает попытку одолеть все преграды и победить самое природу. Он распоряжается освободить всех вьючных животных от поклажи и — не считая лишь десятидневного запаса хлеба — нагрузить их только водою в мехах и иных пригодных для перевозки сосудах. Далее он сгоняет с полей весь домашний скот, какой удается согнать, и навьючивает его разного рода кувшинами, главным образом деревянными, взятыми из нумидийских хижин. Наконец, он приказывает окрестным жителям, которые после бегства царя отдались на милость римлян, чтобы каждый доставил как можно больше воды в то место и в тот день, какие он им назначил. Сам он запасся водою из ближайшей, как уже говорилось, к Тале реки. Изготовившись таким образом, он выступает.

Но затем, когда пришли к месту, назначенному нумидийцам, и разбили там лагерь, вдруг с неба хлынуло столько воды, что ее одной достало бы с избытком на целое войско. А тут еще нумидийцы исполнили свою повинность с тою ревностью, какую обычно выказывают подчинившиеся внове, и привезли больше, чем от них ждали. Впрочем, солдаты — из благочестия — охотнее брали дождевую воду, и это обстоятельство заметно прибавило им духу: они были убеждены, что бессмертные боги пекутся о них. На другой день, к великому изумлению Югурты, римляне появились у стен Талы. Горожан, которые считали себя надежно защищенными трудною местностью, страшное и необыкновенное это событие смутило чрезвычайно, однако ж они, не покладая рук, готовились к борьбе. Так же действовали и наши.

LXXVI. Но теперь, после того как Метелл решимостью своею превозмог все — силу оружия, время и место, самое всемогущую природу, наконец, — царь считал, что для него нет невозможного, и с детьми, с изрядною долею своих сокровищ ускользнул ночью из города. Впоследствии он уже нигде не задерживался дольше одного дня или одной ночи. Он притворялся, будто спешить его заставляют обстоятельства, на самом же деле боялся измены и полагал, что избегнуть ее можно только проворством, ибо изменнические планы вызревают на досуге, в благоприятных условиях.