LXXXIII. Досада связывала руки, а к тому же казалося глупостью улаживать чужое уже дело, подвергая опасности себя самого, и Метелл отправил к Бокху послов с призывом не становиться беспричинно врагом римского народа. Ведь как раз теперь у него прекрасная возможность заключить дружеский союз, который, конечно, лучше войны, и, как бы ни доверял он своим силам, все же не стоит менять верное будущее на неверное. Любую войну легко развязать, но очень трудно прекратить. Начало ее и завершение — не во власти одного и того же: начать может всякий, даже трус, а закончится она лишь тогда, когда соизволят победители. А потому пусть печется о себе и своем царстве и своего благоденствия пусть не смешивает с обреченностью Югурты.

На это царь отвечал достаточно спокойно и сдержанно: он хочет мира, но жалеет Югурту, и если бы такая же возможность была предоставлена и тому, обо всем можно было бы договориться. Римский командующий направляет к Бокху новое посольство, с возражениями, из них с некоторыми царь соглашается, прочие отклоняет. Так много раз ездили в обе стороны послы, и время уходило, а война, согласно с желанием Метелла, оставалась на прежнем месте.

LXXXIV. А Марий, избранный, как сказано выше, консулом, по неотступному желанию народа, Марий, который и прежде ненавидел знатных, теперь, получивши в управление Нумидию, и участил и усилил свои нападки, и то оскорблял отдельных лиц, то все сословие целиком, твердил, что его консульство — это добыча, отнятая у побежденной знати, говорил и другие вещи, похвальные для себя и мучительные для его врагов. Впрочем, на первом месте стояли у него заботы о войне: он требовал пополнения для легионов, вызывал вспомогательные отряды от союзных народов и царей, созывал всех храбрейших людей Латия, в большинстве известных ему по совместной службе и лишь в немногих случаях — по слухам, упрашивал выступить в поход тех, что уже выслужили свой срок. Сенат, при всем недоброжелательстве к Марию, не смел отказать ему ни в чем, а пополнение предоставил даже с радостью — в уверенности, что и народу на войну не хочется, и что Марий либо недосчитается бойцов, либо потеряет расположение толпы. Напрасные надежды! Настоящая страсть идти следом за Марием владела большинством римлян. Каждый мечтал в душе, что на войне разбогатеет, что вернется домой победителем, мечтал и обо многом ином, тому подобном, и сильно воодушевил римлян своею речью Марий, когда перед началом набора — все его требования сенат удовлетворил — созвал сходку, чтобы ободрить народ и еще раз, по своему обыкновению, напасть на знатных. Выступил он так:

LXXXV. «Я знаю, квириты, что многие, домогаясь у вас военного начальствования, выказывали совсем не те качества, какие обнаруживали после, уже исполняя должность: сперва они бывали усердны, искательны, скромны, потом коснели в безделии и высокомерии. Но я сужу совсем по-иному: насколько государство в целом выше консульства или претуры, настолько больше заботы должно посвящать управлению государством, нежели стяжанию должностей. Мне совершенно ясно, какую ответственность я принимаю вместе с великою вашею милостью. Готовиться к войне и вместе с тем беречь казну, принуждать к службе тех, кому не хотелось бы причинять неудовольствие, иметь попечение обо всем в отечестве и за его пределами, и вдобавок в окружении людей враждебных, строптивых, властолюбивых, — это так трудно, квириты, что и вообразить нельзя! И еще: если оплошность допускали другие, им в защиту были и древнее происхождение, и подвиги предков, и поддержка родных и свойственников, и многочисленные клиенты. У меня вся надежда только на себя, и эту надежду надо оберегать собственным мужеством и безупречностью жизни; прочее ненадежно.

И другое понимаю, квириты: что все взоры обращены на меня, что добрые граждане желают мне добра, — оттого, что мои труды были на пользу государству, — а знатные высматривают, где бы нанести удар. Тем большее требуется от меня упорство, чтобы им обмануться, а вам не попасть впросак. Сызмальства и до сего часа жизнь моя такова, что все труды, все опасности мне привычны. И то, что прежде, до вашего благодеяния, я делал безвозмездно, — отказаться от этого теперь, получивши в награду консульство, у меня и в мыслях нет, квириты! Другим, которые прикидывались честными, пока добивались должности, трудно, конечно, соблюдать меру, достигнув власти, но я всю жизнь держусь самых строгих правил, и достойное поведение из привычки обратилось в самое природу.

Вы поручили мне войну с Югуртой, и знать до крайности этим раздосадована. Рассудите, пожалуйста, не лучше ли все переменить, поручивши это или иное подобное дело кому-нибудь из тесного круга знатных, отпрыску старинного древа, человеку очень родовитому и совсем не искушенному в военном искусстве. Без сомнения, он, по неопытности, затрясется, заспешит, а после возьмет в советчики кого-нибудь из народа. Так уже не раз бывало, что вы назначаете командующего, а он ищет, кого бы поставить вместо себя. Я сам, квириты, знаю таких людей, которые, лишь после того, как их выберут в консулы, принимались читать и рассказы о нашем прошлом, и военные наставления греков. Вздорные люди: по времени, и правда, сперва приобретаешь звание, потом уже действуешь, но ведь по сути вещей как раз наоборот!

С этими спесивцами, квириты, сравните меня, человека безродного. То, что они услышат или вычитают из книг, я либо видел, либо совершил сам; что они выучили, сидя дома, я узнал в походах. Теперь решайте, поступки ли имеют больше весу или слова. Они презирают мою неродовитость, я презираю их малодушие; против меня — мое происхождение, против них — их позор. Мое мнение, впрочем, что от природы все люди одинаковы, а кто самый храбрый, тот и самый благородный. Если б можно было спросить у отца Альбина или, например, Бестии, их или меня предпочли бы они родить на свет, что бы мы от них услыхали, как вы думаете? Только одно: «Сыновья наши пусть будут лучше всех!..» И если по праву относятся они ко мне с пренебрежением, пусть так же относятся и к собственным предкам, которые — наравне со мною — знатность свою приобрели через доблесть. Они завидуют чести, которой я удостоен, — тогда пусть завидуют и трудам, и безупречному имени, и даже опасностям, ибо лишь через все это оказана мне честь. Но, растленные своею спесью, они ведут такую жизнь, точно презирают почести, которыми вы награждаете, и, однако же, домогаются их так, точно всегда жили достойно. Нет, они поистине заблуждаются, если ожидают одновременно двух самых несовместимых выгод — радости от безделья и награды за доблесть! Вдобавок в речах перед вами или перед сенатом они многословно превозносят своих предков: восхваляя их подвиги, они думают прибавить славы себе. Пустое! Чем жизнь предков блистательнее, тем позорнее бездарность потомков. Судить об этом следует только так: слава отцов для потомства — как бы светильник, она не оставит во мраке ни достоинств, ни изъянов. Ее мне недостает, квириты, признаюсь, зато мне можно описывать собственные подвиги, а это намного прекраснее… Теперь вы видите, как они несправедливы. Ссылаясь на чужие заслуги, они приписывают себе то, в чем отказывают мне, невзирая на мои собственные. Еще бы, ведь у меня нет восковых изображений и знатность моя еще молода! Но, право же, лучше добыть знатность собственными силами, чем получить в наследство и опозорить.

Я отлично понимаю, что, пожелай они мне возразить, — и в изобилии польются звучные и складные речи. Теперь, возведенный вами на высшую из должностей, я решил не молчать в ответ на их брань (а они повсюду поносят и меня, и вас), чтобы никто не принял сдержанность за нечистую совесть. Меня-то, по глубочайшему моему убеждению, ни одна речь оскорбить не способна: кто будет говорить правду, тот непременно похвалит меня, кто солжет, того изобличат мои правила, моя жизнь. Но они порицают ваше решение, которым мне оказана высочайшая честь и поручено важнейшее дело, а потому размыслите еще и еще раз, не надо ли пожалеть об этом решении. Верно, я не могу похвастаться ни старинным родом, ни триумфами или консульствами моих предков, но, коли потребуется, покажу копья, флаг, фалеры и другие воинские награды,173 а еще — шрамы на груди. В них и родовитость моя, и знатность, не по наследству доставшаяся — как у тех, — но приобретенная ценою бесчисленных трудов и опасностей.