Как же понимал сам Ливий задачу историка? Его profession de foi изложена в авторском вступлении ко всему труду: «В том и состоит главная польза и лучший плод знакомства с событиями минувшего, что видишь всякого рода поучительные примеры в обрамлении величественного целого; здесь и для себя, и для государства ты найдешь, чему подражать, здесь же — чего избегать». Но если дело истории — учить на примерах, то примеры, несомненно, следует выбирать наиболее яркие, наиболее наглядные и убедительные, действующие не только на рассудок, но и на воображение. Такая установка сближает — по общности стоящих задач — историю и искусство.
Что касается отношения Ливия к своим источникам, то он, в основном, пользовался — к тому же довольно некритически — литературными источниками, то есть произведениями своих предшественников (младшими анналистами, Полибием). К документам, архивным материалам он, как правило, не восходил, хотя возможность пользоваться такого рода памятниками в его время, несомненно, существовала. Своеобразна у Ливия и внутренняя критика источника, то есть принципы выделения и освещения основных фактов, событий. Решающее значение для него имеет моральный критерий, а следовательно, и возможность развернуть ораторский и художественный талант. Так, например, сам он едва ли верил легендам, связанным с основанием Рима, но они привлекали его благодарным для художника материалом. Нередко у Ливия то или иное важное решение сената или комиций, новый закон, упомянуты мельком и вскользь, в то время как какой-нибудь явно легендарный подвиг описан подробно и с большим мастерством. Связь событий у него чисто внешняя; не случайно общий план огромного труда Ливия, по существу, примитивен и восходит к образцам, известным нам из анналистики: изложение событий дается последовательно, по годам, в летописном порядке.
Большую роль в произведении Ливия играют речи и характеристики. «Щедрость» историка на подробные, развернутые характеристики выдающихся деятелей отмечалась еще в самой древности. Что касается речей действующих лиц, то они составляют у Ливия наиболее блестящие в художественном отношении страницы его труда, но историческая их ценность, конечно, невелика, и они носят печать эпохи, современной самому Ливию.
Итак, у Ливия на первом плане — художественность изображения. Не столько объяснить, сколько показать и впечатлить — таково основное направление его работы, его основная задача. Это историк-художник, историк-драматург. Поэтому он и олицетворяет — с наибольшей яркостью и законченностью — другое направление в античной историографии, направление, которое может быть определено как художественное (точнее — художественно-дидактическое).
Таковы два основных направления (тенденции), характеризующих пути развития античной историографии. Но, строго говоря, мы можем иметь в виду оба эти направления лишь в том случае, когда речь идет об античной историографии в целом. Если же подразумевается лишь римская историография, то в ней следует считать представленным одно направление, именно то, которое на примере Ливия мы определили как художественно-дидактическое. Ни Фукидид, ни Полибий последователей в Риме не имели. Кроме того, не говоря уже о Фукидиде, но даже Полибий, живший, как говорилось, долгое время в Риме, все же был — и по языку, и по общему «духу» — подлинным и типичным представителем не просто эллинистической историографии, но и более широко — эллинистической культуры в целом.
Чем же все-таки объяснить, что направление, олицетворяемое именами двух выдающихся греческих историков и определенное нами как научно-исследовательское, не получило в Риме заметного развития? Явление это представляется нам закономерным и находит, на наш взгляд, свое объяснение прежде всего в том сопротивлении идущим извне влияниям, на которое уже указывалось выше. Поэтому римская историография, даже в пору своего расцвета и зрелости, представляла, в значительной степени, лишь дальнейшее развитие, лишь более совершенную модификацию все той же древнеримской анналистики. Принципиальных изменений почти не произошло, и потому именно в смысле своих принципиальных установок корифеи римской историографии, например Ливий (это мы уже частично видели), Тацит, Аммиан Марцеллин, не столь уже далеко ушли от перечисленных в своем месте представителей поздней (а иногда и ранней!) римской анналистики.
Такие характерные черты анналистического жанра, как романоцентристская и патриотическая точка зрения, как любовь к риторическим прикрасам, общий морализующий тон и, наконец, даже такая деталь, как предпочтение летописной формы изложения событий, — все это мы можем в большей или меньшей степени найти у любого представителя римской историографии, вплоть до последних десятилетий существования римского государства. Конечно, все сказанное отнюдь не может и не должно рассматриваться как отрицание какого бы то ни было развития римской историографии на протяжении столетий. Это — явная нелепость. Так, например, нам хорошо известно, что возникали даже новые историко-литературные жанры, как, скажем, жанр исторических биографий. Однако авторы произведений подобного рода по своим принципиальным установкам — а о них и идет речь! — все же значительно ближе к художественно-дидактическому направлению, чем к тому, которое было представлено именами Фукидида и Полибия.
И, наконец, выше было сказано, что оба направления (или тенденции) античной историографии — на сей раз в достаточно модифицированном виде — существуют даже в современной науке. Конечно, это утверждение никак нельзя понимать в буквальном смысле. Но спор, начавшийся более ста лет тому назад, о познаваемости или непознаваемости исторического факта, о наличии или отсутствии закономерностей исторического процесса, привел в свое время к выводу (широко распространившемуся в буржуазной историографии) об описательном характере исторической науки. Последовательное развитие подобного вывода, несомненно, сближает историю с искусством и может считаться своеобразной модификацией одного из охарактеризованных выше направлений античной историографии.
Не мешает отметить, что и признание воспитательного значения истории — признание, кстати сказать, в наше время свойственное в той или иной степени историкам самых различных направлений и лагерей, — может быть возведено в конечном счете к тому представлению об истории как наставнице жизни, как сокровищнице примеров, которое возникло именно в античности среди сторонников и представителей «художественно-дидактического» направления.
Историк-марксист, очевидно, не может согласиться с определением истории как науки «идеографической», то есть описательной (вернее — только описательной!). Историк, признающий реальность и познаваемость исторических явлений, обязан идти дальше — вплоть до определенных обобщений или, говоря иными словами, вплоть до выведения определенных закономерностей. Поэтому для марксиста историческая наука — впрочем, как и любая другая наука — всегда «номотетична», всегда базируется на изучении закономерностей развития.
Конечно, пресловутый спор об «идеографическом» или «номотетическом» характере исторической науки не может и не должен быть отождествляем с двумя тенденциями античной историографии, но в какой-то мере своими корнями он, безусловно, восходит к этой эпохе, к этому идейному наследию античности,
В этом разделе следует хотя бы кратко охарактеризовать некоторых историков «зрелого» периода римской историографии, представленных в данной книге. Даже из этих кратких характеристик нетрудно будет, на наш взгляд, убедиться, что все они, в принципе, принадлежат к тому направлению, которое только что было определено как художественно-дидактическое.
Остановимся прежде всего на Гае Саллюстии Криспе (86-35 гг. до н. э.). Он происходил из сабинского города Амитерна, принадлежал к сословию всадников. Свою общественно-политическую карьеру Саллюстий начал — насколько нам известно — с квестуры (54 г.), затем был избран народным трибуном (52 г.). Однако в 50 году его карьера чуть было не оборвалась навсегда: он был исключен из сената якобы за безнравственный образ жизни (очевидно, существовала и политическая подоплека исключения). Еще в годы своего трибуната Саллюстий приобрел репутацию сторонника «демократии»; в дальнейшем (49 г.) он становится квестором у одного из вождей римских демократических кругов — у Цезаря и снова вводится в состав сената. В годы гражданской войны Саллюстий — в рядах цезарианцев, а после окончания военных действий назначается проконсулом провинции Africa nova. Управление этой провинцией обогатило его настолько, что, вернувшись в Рим после смерти Цезаря, он смог купить его виллу и огромные сады, долгое время называвшиеся Саллюстиевыми. По возвращении в Рим Саллюстий политической деятельностью больше не занимался, но целиком посвятил себя историческим исследованиям.