Вот уже более трех столетий от времени до времени среди искусствоведов всплывает пресловутая антитеза: «Рубенс — Рембрандт». Ее не могло не быть: слишком соблазнительно сопоставить двух «одиноких гениев», живших в одно время, в одном регионе, равно прославивших искусство своей родины. Первый из них был «обожествлен» уже при жизни. И в дальнейшем поток «рубенсистов» не иссякал, причем превознесение своего кумира они, как правило, осуществляли за счет принижения его потенциального соперника. В этом отношении особенно характерны взгляды известного французского художника и искусствоведа XIX века, широко читаемого и цитируемого и сегодня Эжена Фромантена.*

«Рубенс в своей общественной и частной жизни всегда был таким же, как в яркий полдень своего творчества — ясным, блестящим, искрящимся умом, полным радости жизни, горделивой грации и величия», — так начинает Фромантен свой панегирик. Природа и воспитание были щедры к будущему гению: он красив, прекрасно образован, изъясняется на нескольких языках, пишет и говорит по-латыни, читает в подлинниках Тацита, Плутарха, Сенеку. Он живет в роскоши, созданной своими руками, но это не делает его заносчивым; он прост, всегда ровен, образцово верен своим друзьям, сочувствует любому таланту, готов каждому помочь. Уравновешенный и методичный в своей личной жизни, он весь на виду, как и его творения. Загадочно в нем лишь одно — тайна непостижимой творческой плодовитости. Он творил, как дерево приносит плоды, — без усилия, без напряжения — и создал столько, как ни один другой смертный. При этом Рубенс постоянно растет: способности его отшлифовываются, кругозор расширяется. Его картины вызывают восторг в разных концах Европы, государи разных стран, как и их министры, наперебой стремятся получить портрет его волшебной кисти и украсить сериями его полотен стены своих дворцов. Общаясь с сильными мира, Рубенс проявил себя не только как гениальный живописец, но и как тонкий политик, блистательный дипломат, ясно и с достоинством воспринимающий и передающий волю своих повелителей, очаровывая всех манерами, умом, культурой, художественным вкусом — здесь великий живописец приходит на помощь талантливому дипломату, одерживающему победу за победой. И широковещательное заключение: «При любых обстоятельствах этот человек делает честь всему человечеству».

Рембрандт же — увы! — будучи «незаурядным художником», этой «чести», однако, не сделал. Как человек, он отнюдь не украшение общества, а скорее изгой. Он корыстолюбив, жаден, скуп, у него душа торгаша; и одновременно же он бесшабашен, беспорядочен в своих тратах, не умеет жить по средствам, разоряется, не может выбраться из долгов, в которых в конце концов и тонет. При этом он полон странностей, маниакальных увлечений, даже пороков. Вся его жизнь — сплошные закоулки. Его потемневший дом завален какой-то странной рухлядью — старым восточным тряпьем, в которое он любит наряжаться, атрибутами дикарей, чучелами животных. Он постоянно бунтует, он неуживчив и мнителен, не имеет ни друзей, ни поклонников, ни покровителей, и, естественно, в дни официальных церемоний и торжеств о нем забывают. Он малообразован и не начитан; бросил университет, едва в него поступив, а позднее в его доме не имелось ни единой книги. Все это создавало предосудительный облик, подозрения в приверженности к тайным наукам, к каббалистике, тем более, что он постоянно тянулся к евреям и к синагоге. Что же касается его талантов живописца, то они ограничены и сомнительны. Его картины современникам казались дикими, его «Ночной дозор» (позднее признанный шедевром) отвратил от него заказчиков, а портреты возмущали тех, с кого он их писал.

И общее заключение: «Это был мозг, вооруженный зрением ночной птицы и искусной, но не очень ловкой рукой».

Прошло время и ныне Рембрандт единодушно признан одним из величайших художников всех времен и народов. А его соперник Рубенс… С Рубенсом все обстоит много сложнее. В новейшее время ему пришлось пережить судьбу Рафаэля и Корреджо, когда-то возносимых до небес, а позднее сброшенных со своих пьедесталов.

Реакция началась давно. Уже тот же Фромантен в 70-е годы XIX века жаловался, говоря о Рубенсе, что «его восхваляют, но не смотрят». А дальше пошла «критика», подчас, как это иной раз бывает, чрезмерная и несправедливая, но содержащая в себе ряд наблюдений и упреков, отрицать которые невозможно.*

Прежде всего в Рубенсе вдруг разглядели властного себялюбца, дельца и эксплуататора. Такое колоссальное состояние в домах, поместьях, фермах, драгоценностях, деньгах, ценных бумагах, которое он оставил своим наследникам, — утверждали критики, — нельзя было нажить за несколько десятилетий честным трудом. Было установлено, что мастерская Рубенса, где работали десятки молодых художников, иные из которых, как Йорданс и Ван Дейк, в дальнейшем стали знаменитыми, представляла своего рода фабричный цех, в котором по беглым эскизам хозяина изготовлялись картины, причем один художник рисовал пейзажи, другой — населял их людьми, третий — добавлял животных и т.д., а сам «маэстро» в заключение проходился кистью по лицам, ставил свою подпись и получал деньги… Отсюда, — утверждали критики, — и пресловутая «плодовитость» Рубенса. Неудивительно, что все его творения отмечены живописными штампами: женщины — рыхлые блондинки (копии его первой и второй жены), мужчины — красавцы спортивного типа с чрезмерно развитой мускулатурой; даже Христос на кресте выглядит настоящим атлетом. И к тому же — все на одно лицо. Отсюда крайняя невыразительность его портретов, отсутствие индивидуальных особенностей, невозможность запомнить портретируемую личность… В погоне за большими деньгами Рубенс брался за любой заказ, он был готов ради прибыли писать что угодно и для кого угодно. Из-за жадности к деньгам, сам не считаясь с правами своих учеников, он по всей Европе разыскивал посягавших на его «творческую собственность» и вел с ними бесконечные процессы. К своим собратьям по профессии он относился с нескрываемой завистью, к ученикам был взыскателен до мелочности, чужих успехов не терпел; он игнорировал Рембрандта, с пренебрежением говорил о великом Веласкесе, замалчивал успехи своего гениального ученика Ван Дейка. Его знаменитые «коллекции» также были постоянным предметом спекуляций: он покупал, продавал и перепродавал тысячи предметов искусства, каждый раз получая «жирный навар». Что же касается превозносимых многими его талантов и успехов как дипломата, то это чистейший блеф. У него не было своих политических взглядов и устремлений, он хватался за всякое поручение, которое сулило милости сильных мира сего и материальный успех. Все его дипломатические миссии терпели провал, профессиональные дипломаты не желали иметь с ним ничего общего и вытесняли его из своей среды. Все это в целом рисует малоприятную личность с посредственными талантами, в лучшем случае «властолюбивого эгоцентрика», как окрестил его Р. Авермат.

Справедливости ради заметим, что в «критике» Рубенса мы собрали воедино материалы из разных работ XIX-XX веков. Однако в настоящее время, как это случилось и с Рафаэлем, период «гиперкритики» остался позади. С появлением фундаментальных трудов М. Росеса, Л. Гашара, Ф. Бодуэна и других постепенно установилось «взвешенное» отношение к великому антверпенскому живописцу. Именно подобный «взвешенный» подход в основном характерен и для книги, лежащей перед нами. Но прежде чем говорить о книге и ее авторе, следует хотя бы в общих чертах определить топографическое и хронологическое положение Рубенса в антураже его эпохи.