Герцог Миланский, тиранический отец в "Двух веронцах" разовьется, в конечном итоге, в короля Лира. Протей хочет получить власть; герцог Миланский хочет удержать власть. Для герцога Сильвия — его ребенок — тождественна общим представлениям о дочери. Напротив, любовь Ланса к своему псу, Кребу, исключительна: Ланс принимает за Креба побои, но, увы, не получает от него благодарности. В какую-то минуту Ланс даже отождествляет себя с псом: "Я буду собакой. Нет, собака будет сама собой, а я буду собакой. Вот как собака будет я, а я сам собой" ("Два веронца", II.3). Позже он произносит пространную речь о неблагодарности пса:

Когда слуга человека обращается с ним как собака, это, видите ли, не легко перенести. Я взял его еще щенком, я спас его от смерти, когда его хотели утопить после того, как этому подверглись трое или четверо слепых его братцев или сестриц. Я выдрессировал его так, что всякий, кто ни взглянет, скажет: "Вот так бы я хотел выдрессировать свою собаку". Меня послали преподнести его в виде подарка госпоже Сильвии от имени моего хозяина, и не поспел я войти в столовую, как он подошел к ее тарелке и стащил каплунью ногу. О, плохо дело, когда пес не умеет себя вести в обществе. По-моему, как говорится, уж если ты хочешь быть настоящим псом, так будь псом по всем статьям. Если бы я не оказался умнее его и не принял бы его вины на себя, то наверняка, думаю, быть бы ему повешенным. Умереть мне на месте, я уверен, что не сносить бы ему головы! Судите сами. Случилось ему тут как-то в компании с тремя-четырьмя благовоспитанными псами забраться к герцогу под стол. И что бы вы думали? Не провел он там, прости Господи, столько времени, сколько надо, чтобы помочиться, как навонял на всю комнату. "Выгоните собаку!" — кричат одни. "Откуда эта псина?" — кричат другие. "Отстегайте ее!" — кричат третьи. "Убрать ее ко всем чертям!" — говорит герцог. Я уже по запаху слышу, что это мой Креб сделал, и обращаюсь к парню, который должен был собак стегать. "Приятель, — говорю, — вы собираетесь отстегать пса?" — "Да, — говорит, — собираюсь". — "Напрасно, — говорю, — ведь это… того… я сделал" Он шума не поднял, а выстегал меня вон из комнаты. Какой бы хозяин сделал это для своего слуги? Да, право слово, я в колодках сидел из-за колбасы, которую он стащил, а то не избежать бы ему казни. Я у позорного столба стоял из-за гусей, которых он задавил, а то не сносить бы ему головы! — Ты, небось, и не помнишь об этом. Да, не могу забыть я, какую шутку ты сыграл, когда я стал прощаться с госпожой Сильвией! Ведь говорил я тебе: "Смотри на меня: что буду делать я, то и ты делай" Так где же ты видывал, чтобы я подымал ногу и орошал юбку благородной дамы? Где ты видел, чтобы я проделывал такие штуки?

"Два веронца" акт IV, сцена 4.

Протей любит Сильвию, которая, подобно Кребу, не отвечает ему взаимностью. Комичен, однако, именно Ланс, ведь он знает, что пес не способен ответить на его любовь так, как ему бы хотелось.

Турио богат и любит только самого себя. Он комичен, так как его вполне устраивает, что его могут полюбить за деньги. В нем нет страстности и ему все равно, любят ли его как личность. Напротив, трагичной может оказаться ситуация, при которой герой думает, что его любят за человеческие качества, а потом понимает, что это неправда, — таким Шекспир изображает Тимона.

Ланс хранит верность своему псу, Джулия — Протею, Эгламур — умершей жене. Обращаясь к Эгламуру за помощью, Сильвия говорит:

Ты сам любил. Я слышала, что ты

Так поражен был в сердце смертью милой,

Что у ее могилы произнес

Обет безбрачия и чистоты.

"Два веронца" акт IV, сцена 3.

Кьеркегор рассуждает о последствиях такого обета в "Деяниях любви". Когда смерть разлучает двух друзей, пишет он, "…тот, кто остался жить — преисполненный, в первые минуты, чувством преданности, — клянется никогда не забывать покойного. Ах, как опрометчиво! Поистине, мертвец хитер, но не хитростью человека, о котором мы могли бы сказать: 'Ветра сетью не поймаешь', ибо хитрость мертвеца ровно в том и состоит, что мы не можем сдвинуть его с того места, где его оставили. <… > Ведь когда вы говорите мертвецу — 'Я никогда тебя не забуду', он словно отвечает: 'Отлично! Будь уверен, я никогда не забуду, что ты сказал это'. И хотя бы все ваши современники убеждали вас, что он забыл об этом, вы никогда не услышите этого из уст самого мертвеца. Он остается на своем месте, он не изменяется. <… > Так как человек мертвый — человек сильный (пусть никто и не замечает этого). Он обладает силой неизменности. Кроме того, мертвец горд. Наверняка вам случалось наблюдать, что гордый человек (как раз в отношении того, кого он презирает) старается ничем не обнаружить свои чувства, выглядеть совершенно неизменным, делать вид, что он ко всему глух и невосприимчив. Ведь гордый человек обращает внимание на ошибку лишь того человека, которого любит, и делает это благожелательно, только чтобы наставить споткнувшегося на верный путь!"

Кьеркегор продолжает, что по этой причине нам следует страшиться умершего — "Но если вы любите его, то вспоминайте его с теплотой, и у вас не будет причин для страха". Он заключает, что "добрая память об умерших — это, следовательно, деяние самой бескорыстной, свободной и верной любви. Итак, поступайте следующим образом: помните умерших и, тем самым, учитесь любить живых — бескорыстно, свободно, преданно. Ваше отношение к мертвым может помочь вам испытать самих себя".

Несколько слов об изменившей свою внешность Джулии. Протей не допускает и мысли о том, что мог любить женщину, представшую перед ним в мужском костюме. Разумеется, теперь он не может влюбиться в Джулию, так как она переодета мальчиком, но он и не сознает, что когда-то любил человека, скрытого новым платьем. Его торжественные клятвы в любви Сильвии — возлюбленной его друга — в присутствии переодетой Джулии (IV. 2) свидетельствуют и о душевной слепоте, и о чрезмерном себялюбии. То, что Протей не прочь использовать переодетую Джулию как своего слугу, отражает его прежнюю эгоистичную любовь к ней.

В небольшом эпизоде в лесу противопоставлены воля, где живут разбойники, и город — уместно вспомнить о небесном городе и земном городе себялюбия в "О граде Божьем" бл. Августина. Ребячливая поспешность, с которой разбойники выбирают Валентина своим предводителем, содержит "пасторальную" критику благонравного общества и словно отсылает нас к идиллическим временам, когда мы были детьми и не несли ответственности за свои поступки. В конце пьесы даже разбойники сознают предосудительность своих действий — они готовы покаяться и хотят, чтобы их простили.

Наконец, мы переходим к вопросу о прощении. В заключительной сцене Протей раскаивается, и Валентин прощает его:

Протей

Я от стыда в смятенье…

Прости мне, Валентин. Когда тоска

Сердечная есть выкуп за обиду —

Возьми ее. Настолько я страдаю,

Насколько грех велик.

Валентин

Да. Это — выкуп.

Опять за честного тебя приму.

Ведь тот, кому прощенье недоступно,

Не нужен ни земле, ни небесам.

Раскаянью Творец внимает сам.

Чтоб видел, как любовь моя полна, —

Коль Сильвия — моя, твоя она.

"Два веронца", акт V, сцена 4.

Прощение — это разновидность отношений между двумя людьми. Нелепо говорить о прощении целого класса людей, например, немцев. Человек, который прощает, должен воспринимать обиду серьезно. Если бедняк украл грош у миллионера, миллионер сочтет это пустяком. Напротив, если миллионер украл последние сбережения у вдовы, вопрос о прощении приобретает правомерность. Обидчик должен быть признан ответственным. Между лицом прощающим и лицом прощаемым должны существовать некие отношения. Человек должен позволить, чтобы его простили. Он обязан, во-первых, рассказать о случившемся; во-вторых, признать, что была нанесена обида; в-третьих, раскаяться и, следовательно, взять на себя личную ответственность. Безвинному простить легче, чем виновному признать вину и принять прощение. Часто примирение не удается потому, что обе стороны готовы простить, но ни одна не готова снести прощение.