Недели две отлеживался он, а потом встал и работу попросил: «Должен я за провоз и заботу хозяину отработать!» Честность такая купцу по нраву пришлась и начал он Василия, как только тот окреп, к торговому делу приучать. И с Трофимом Василий подружился, стали они не разлей вода, словно дружные родные братья. А боле всего он сестре Трофима Липушке по сердцу пришелся. Года не прошло, как заметил купец, что между молодыми пошли переглядушки, подумал да и благословил их на честный брак, уж очень ему молодой помор понравился. Только велел он и у матери Василия тоже благословение получить. «Как хочешь, так и добудь, а чтобы мне благословение от матери твоей было!»

— И вот, матушка Василиса, вскоре послал меня отец с обозом норвежской рыбы в Санкт-Петербург, по «мурманской дорожке», а Василий и говорит: «Выручай, брат Трофимушка!» — и попросил он меня по дороге в село Олениха завернуть, оно, мол, по дороге, его Все рыбаки-поморы знают. Так и оказалось, Легко я тебя нашел. Так что просит тебя, матушка, твой сын Василий вышить ему его праздничную красную рубаху васильками — это и будет, сказал, ему от тебя на свадьбу материнское благословение! Так что на обрат ном пути из Петербурга я снова к тебе заеду ближе к Пасхе, и рубаху вышитую для Василька заберу. Свадьба-то у него с сестренкой моей на Красную Горку назначена, так что ты уж поспеши с рукодельем-то!..

Переночевал Трофим в избе у Василисы как у будущей родственницы, а наутро ушел с обозом в Петербург. А Василиса достала из сундука красную шелковую рубаху сынка, которую он только на Пасху надевал в Божью Церковь, достала и моточек синего шелка, иголку, села на лавку под окошком, где светлее, да и призадумалась. Сомнения ее стали одолевать: уж больно складная да гладкая история у Трофима вышла! Уж не лихой ли он обманщик, который решил хитростью выманить дорогую шелковую рубаху у бедной вдовы да еще и заставить ее расшивать рубаху ту заветную цветами-васильками? А ну как никакого купца в Норвеге с дочерью-невестой вовсе и нет?

Сидит Василиса у окна с красной рубахой на коленях: вышьет один василек — и отложит рубаху, сына вспомнит и не верит, что жив он и ждет от нее шелковую красную рубаху с синими васильками, материнское ее благословение на свадьбу. Заплачет она, бросит свое рукоделье и уйдет на берег моря о сыне горевать да плакать — потом мнится: — Да что ж это я? Время-то идет,

а у меня еще и ворот не готов, а ведь еще и рукава расшить надо!» — бросится домой, схватит иголку и снова шить. Пошьет немного и опять сомнительные думы ее одолевают. И сынка, коли жив он, ей жаль — как же он без ее материнского благословения под венец невесту поведет? — но и трудов своих напрасных жаль, а главное — обидно за обман, да и рубаху шелковую лихому человеку отдавать задарма нет охоты! Так, говорят, все сидела и сомневалась… Может, и до сих пор сидит, сомневается.

* * *

— Ну, а конец-то у сказки какой? — спросила Татьяна, слушавшая меня с детским вниманием, вся захваченная нехитрой поморской историей. — Не может старая сказка так неопределенно кончаться, это ж не новомодный психологический роман, где финал остается открытым из литературного кокетства!

А вот, представь, не знаю! — схитрила я, — Не помню! Ты уж сама конец сказки придумай, Танюша! — И с этими словами я подругу свою оставила в размышлениях и уехала к себе в Петербург, домой.

Но вам я расскажу конец истории самой Татьяны. Вернувшись в Санкт-Петербург я как-то закрутилась в делах и не сразу позвонила ей, а когда наконец собралась — не застала ее дома. Потом, уже месяца два спустя, она сама мне позвонила и сказала, что все еще думает над концом поморской сказки. А еще сказала, что побывала она за это время паломницей в двух святых местах — в Трифоновом мужском монастыре и в женском Христорождественском, в своей Вятской епархии. Мне показалось, что голос у нее стал намного спокойней, не такой измученный и без этих отчаянных высоких нот.

Через год я получила от Танюши письмо, а в конверте были: открытка с видом Хрис-торождественского монастыря и красная шелковая закладка для книги с вышитым на ней синим васильком. Письмо на открытке было очень короткое: «Спасибо за поморскую сказку, дорогая, она меня вразумила. Сейчас я живу трудницей при обители, что будет со мной дальше, пока не знаю. Но красную рубаху я прилежно расшиваю васильками, а один из них дарю тебе на молитвенную память о нас с Владиком. Твоя любящая, р.б.. Татьяна».

Ну конечно, у старинной сказки должен быть определенный конец и желательно хороший, иначе что же это за сказка, правда?

У пятилетнего Данилки случилась самая большая беда, какая только может случиться мальчика или девочки, — у него умерла мама. Болела, болела и умерла. Сначала Данилка ходил как пришибленный: он как-то понять не мог, что же такое случилось с его мочкой, почему ее больше нет ни дома, ни больнице, ни на улице возле дома? Он все вглядывался и прислушивался, и никак не мог поверить в то, что это его настоящая мама лежала в том длинном коричневом ящике с оборочками, который чужие дяденьки накрыли крышкой, заколотили гвоздями, а потом зарыли в землю. Он чувствовал, что это не так, что это неправда, но спорить со взрослыми он не умел и не хотел — не до того было Данилке. Он просто сидел часами на одном месте и все ждал и ждал, что его позовут и повезут к маме в больницу. Или она сама появится, подойдет к нему, сядет рядом, обнимет его и скажет:

— Данилка, это же неправда! Я не умерла!

Но мама все не приходила и не приходила.

Иногда он начинал плакать, но тут кто-нибудь из взрослых, даже папа, говорил ему:

— Не плачь, Данила, будь мужчиной! Слезами горю не поможешь!

Данилка и сам изо всех сил крепился и не плакал. А для этого лучше всего было сидеть на одном месте, смотреть в одну точку и стараться ни о чем не вспоминать и даже ни о чем не думать. А это было неправильно! Но некому было объяснить бедному Данилке, что он делает не так и почему это неправильно.

И вот тогда, видя эту беду, решил Данилкин Ангел Хранитель, что пора ему вмешаться. Взял он и приснился как-то ночью Данилке. Встал перед ним — лицо светлое, крылья белые, стихарь — это форма такая ангельская — переливается всеми цветами радуги.

— Здравствуй, Даниил! — говорит во сне Ангел Хранитель Данилке. «Даниил» — это было Данилкино полное имя, данное ему при Крещении.

Здравствуйте, — отвечает, тоже во сне и вежливо, как его мама с папой учили, Данилка. — А вы кто?

— Я твой Ангел Хранитель. Пришел говорить с тобой.

Данилка в ответ промолчал — он не знал о чем можно с Ангелами разговаривать.

— Слышал я, Данилка, что тебе взрослые советуют о маме твоей не плакать.

— Они… Они говорят, что я маму слезами огорчаю. А я вовсе не хочу ее огорчать! Только это очень трудно и вот тут, — он погладил себя по груди, — очень больно — не плакать, когда хочется, — ответил честно Данилка, и слезы тут же подступили у него к глазам и к горлу, да так близко, что он и во сне чуть не заплакал в голос. Но сдержался — как обычно старался сдерживаться. И ему опять стало больно в груди и в горле.

— А как ты думаешь, Данилка ты мой, для чего даны человеку слезы? — спросил Ангел.

— Не знаю… Раньше я думал, что это для того, чтобы показать, что тебя пора пожалеть.

— Правильно ты думал, Даниил. Когда один человек, особенно маленький, плачет, а другой, тем более взрослый, его жалеет — сразу половина боли проходит. Так?

— Так. Я когда совсем маленький был, никогда не плакал сразу, чтобы слезы зря не тратить. Я сначала бежал к маме, добегал до нее и тогда уже начинал плакать. Мама брала меня на руки, жалела, дула на коленку — разбитая коленка сразу переставала болеть.

— Вот видишь, получается, что слезы вызывают жалость и сочувствие — и этим снимают боль. Как будто смывают ее. Так вот и в горе, Даниил. Слезы тебе для того и даны, чтобы без всяких слов сказать другим людям: помогите мне! Чтобы близкие помогли тебе своим сочувствием. Когда горе настоящее, слез не надо стыдиться. Ты меня понимаешь?