— Зверушки, ко мне! — крикнул рядовой из стрелкового взвода, сидевший в стрелковой ячейке. И лупанул по ним из гранатомета. И еще раз. И еще.

Его накрыли минут через пятнадцать, поле перед ним горело, чадя.

Твари не отступили, такого и в помине не бывает, но замерли, что-то там про себя соображая. Кто-то говорит: они телепаты. Брехня полная! Жабы, они жабы и есть. Нам надо было продержаться еще часов девять. Или десять. Олсен по рации сообщил: люди к эвакуации готовы будут через час. «С чашей работаем. В графике».

К полудню — спасибо, полковник Акула! — прилетели три боевых вертолета. Они отплевывались огнем, как я тебе дам! Атака затихла и съежилась. Но сколько у них боезапаса? На полчаса эффективного огня. Всё. Отплевались, улетели.

Новая, самая страшная атака началась одновременно с сообщением Олсена: «Чернушка пошла!» А они, значит, ее почуяли.

Нет, этот вал мы бы не сдержали никогда. Раньше, рассказывали, против зверей очень успешно применяли огнеметы, но они такой массой шли на запах керосина, что огнеметчиков давили в первые же минуты. Потом где-то раздобыли фосфорные снаряды, давно снятые с вооружения, и ими выжигали целые пространства. Ставили приманку, и когда гады на нее лезли, один залп — выжженная земля. Плохо только, что родить она долго не сможет, да и жить там нельзя. Впрочем, фосфорки быстро закончились. Да вообще со снабжением начались проблемы; кто-то умело перекрывал нам кислород. Правда, горлышко вскоре распечаталось. Аккурат после того, как зверье в открытом море захватило танкер с нефтью. Но это я отвлекся. Откуда их столько взялось? Я в курсе сводок, примерная численность тварей на плацдарме известна. Конечно, много их сидит в воде, так что не сосчитаешь по головам, но ведь понятно, что в двухлитровую кастрюлю сто штук раков не засунешь. Правда, там, впереди, река и не маленькая. Я был в знаменитой мясорубке у Верхнего Вайля, но, кажется, там столько тварей не было. Хотя, известно, у страха глаза велики.

— Аргус! — вызвал я своего лейтенанта. — Запускай броник. Как договаривались. Огонь на правый фланг! Разом!

Мы вдарили из всего, что у нас было. Десятки килограммов железа каждую секунду летели от нас к ним. Мы давили правый фланг, не трогая левый. А слева поехала бронемашина, из которой сочилась тоненькая струйка бензина. И вот тут они обезумели. У зверей и так-то мозгов на один чих, одни инстинкты, а тут чердаки у них напрочь поотрывало. Видно, давно сидят без хорошей пайки. Голодные. Это, как у наркоманов. Ломка. За дозу мать родную голыми руками разорвут и сожрут. Ужас. Первые-то, которых мы вчера накрошили, уже перекусили, чуть заморили червячка, а эти — как стекло.

Мы выдали все, что могли. Выжали из себя и своих стволов до последней капли. Я только орал: «Патронов не жалеть!», но их и так никто не жалел. Когда на тебя такое, тут не до экономии.

Все пространство перед нами было завалено их тушами и ошметками. И не в один слой. Гранаты уже почти не давали эффекта. Шмякнется в эту кучу, взорвется, разлетается вокруг дрянь, а живым хоть бы хны. Прут и прут.

Клянусь, несколько штук я расстрелял прямо над собой, изгваздался весь, вся эта гадость на мне, на одежде, на лице, на автомате, от раскаленного ствола которого запахло жареным. Они пролетали над нами, падали на нас, их расстреливали в упор, а они ползли вперед, оставляя за собой конечности и распустив по земле кишки. Они стремились к нефти. Я не знаю, сколько это продолжалось. Бесконечность. Когда они иссякли, я просто сел на дно окопа и сидел так, глядя под ноги и зажав трясущиеся руки под мышками. О чем я тогда думал? Не знаю. Кажется, ни о чем. Такого не может быть у человека, знаю, он всегда что-то ворочает у себя в башке, такова уж наша природа, но ни одной мысли я не помню. Потом я нашел рацию, вытащив ее из-под разваленной чьей-то очередью туши, и вызвал Олсена.

— Они прошли.

— Я вижу, майор. Твои парни молодцы. Зайди потом на базу, ты помнишь куда.

— Зайду, — механически ответил я.

Потом, много позже, это назовут «Ловушка Шермана». Не вижу оснований. Это была наша ловушка. Общая. Ну, или Олсена, если угодно. Только об этом я никому не говорил, потому что он меня обманул. Человека с именем Олсен среди поисковиков не значилось. Впрочем, через четыре дня исчез и майор Шерман, хотя к делу это и не относится.

Я побывал там, у чаши. Наверное, Олсен — пусть так, я не знаю другого имени — или кто-то из его людей был классным инженером. Ловушка работала почти год. Просто, как все гениальное. Каждые десять минут в обугленное, застекленевшее от дикого жара ложе бывшего озера с небольшого расстояния выплевывается порция самой качественной в мире нефти, запах которой разносится далеко вокруг. На нефть со всей округи прутся звери и попадают в пекло. Потом кто-то всю эту механику взорвал. Поговаривали даже, будто нашли этих деятелей, но не поручусь, точно не знаю.

Что еще рассказать? У меня небольшая фирмочка по изготовлению каминов. А! Чуть не забыл. Приглашение. В радиорубке я нашел переносной сейф, ну, знаете, вроде делового чемоданчика. Не сразу, но открыл, подобрав код. Какой? Олсен, конечно. Там лежал единственный лист бумаги с текстом. Одно предложение.

Мы их победим, но для этого придется сдать позиции. О.

Теперь о пинчах я лишь изредка нахожу упоминания в Интернете. Пресса и телевидение по большей части игнорируют столь малозначительные факты.

Можно сказать, что я проиграл свою войну, потому что сдал свои позиции.

Оно сидело в холодной комнате…

Охранявший дверь морской пехотинец вручил мне изолирующий костюм, и я надел его поверх уличной одежды. Морпех набрал секретный код на цифровой панели в стене. Щелкнул замок. Тяжелая дверь отворилась. Морпех кивнул, и я сделал шаг вперед.

Энди Маккаслин, похожий в своем изолирующем костюме не то на капустный кочан, не то на кокон исполинского мотылька, дружески пожал мне руку. С Энди мы были знакомы уже лет двадцать пять — с тех самых пор, когда вместе служили в войсках специального назначения. Сейчас мы оба работали в Агентстве национальной безопасности. Точнее, работал Энди. Мой же статус был менее определенным. Я был связан с Агентством временным контрактом особого рода, подразумевавшим особые высококвалифицированные услуги по добыванию информации от тех упрямцев или глупцов, которые не хотели делиться сведениями с нашей организацией. Эта работа требовала, разумеется, определенного склада характера, которым я, по-видимому, обладал, а Энди — нет. Он всей душой верил в наше Правое Дело, в установленную Законом процедуру, в Хороших и Плохих парней. Именно поэтому он был на свету, а я скрывался в тени. Я был его двойником — серым, неприметным человеком без имени, без лица.

Когда я вошел, оно осталось сидеть, если, конечно, можно так описать принятую им позу. Его ноги — все шесть — напоминали переплетенный клубок бледно-лиловых змей, над которыми возвышалось небольшое субтильное тело. Тело было худым, точно у голодающего ребенка: выпирающие тонкие ребра, сухая, как пергамент, кожа, раздутый живот. Глаза существа напоминали два черных уголька размером с ноготь большого пальца.

— Добро пожаловать в Новый Миропорядок, — сказал Энди. Он был без шлема, изо рта его вырывались серые облачка пара.

— Спасибо, — серьезно ответил я. — Что, Кальмарис уже что-то рассказал?…

— Только то, что в наших собственных интересах как можно скорее его отпустить, поскольку нам-де все равно не удастся заставить его заткнуться. Впрочем, «заткнуться» — не совсем верное слово, поскольку Кальмарис не издает звуков. Ты просто слышишь его слова у себя в голове — или видишь картины. Именно из-за одной такой картины, возникшей в мозгу нашего Госсекретаря, все Агентство стоит теперь на ушах.

— И что же это была за картина?