— Слушая пьяного полковника, я все больше и больше начинал разочаровываться, видя в нем карьериста и хвастуна, — рассказывал Вычужанин. — И вообще, чем ближе я присматривался к дружине, тем больше раскаивался в своей поездке, а после одного рассказа Андерса твердо решил при первом же удобном случае перебежать к красным. В пути познакомился с подпоручиком Наха; у него настроение оказалось такое же, как и у меня.

— А интересно, что такое еще тебе Андерс говорил? — обратился к Вычужанину мой помощник Н. А. Лукин, бывший прапорщик. — Расскажи, пожалуйста.

— Как-то тяжело говорить об этом, — смутившись, ответил Вычужанин.

— Почему тяжело? Если и плохое что, так ты ни при чем, а нам нужно поближе знать своего врага, — не унимался Лукин.

— Ну ладно, расскажу. Андерс говорил, что произошло это на второй день после занятия белыми Уфы. В штабе егерского батальона, где собрались офицеры, шла бесшабашная попойка. Сам Андерс уже был «на третьем взводе», как он любил выражаться. С улицы все еще доносились выстрелы — это расстреливали захваченных по подозрению в большевизме.

На дворе уже стемнело, когда патруль привел в штаб трех мальчишек, старшему из которых было лет четырнадцать. Андерсу доложили, что задержали их в одном из домов в районе расквартирования батальона.

— Привести ко мне! — приказал он, а когда их ввели в комнату, пьяный Андерс гаркнул: — Здоро́во, большевики!

Дети испуганно озирались кругом и молчали.

— Эй, вы, оборванцы! Не хотите отвечать офицеру, языки вырежу. Ну! — заорал пьяный Андерс.

— Здравствуй, дяденька, — тихо ответил старший из детей.

— Я вам покажу дяденьку! Отвечайте: «Здравия желаем, ваше высокоблагородие», сукины дети!

Дети, путаясь и запинаясь, ответили, как от них требовал грозный командир.

— Все вы, конечно, большевики и шпионы, — продолжал Андерс.

— Мы не знаем, дяденька.

— Дя-а-де-енька! Забыли, как отвечать? Смотрите у меня! — Андерс угрожающе рассек воздух английским стеком. — Ваши отцы что делали, когда тут красные были? Грабежом занимались, не иначе. Где они сейчас?

— Мы не знаем: с утра дома не были.

— Не знаете? Врете, наверно, ушли с большевиками… Вот что… Если вы не будете отпираться, будете все говорить, я дам вам денег и всех отпущу. Будете запираться — выпорю. Вы — большевики, да?

— Большевики, ваше благородь.

— Шпионы?

— Да, шпионы.

— Кто вас послал сюда?

— Никто, ваше благородь, сами пошли.

Когда Андерсу надоело глумиться над детьми, он осушил стакан коньяку и позвал конвоиров.

— Отправить пленников к Адаму, — приказал он.

На языке белогвардейцев это означало — расстрелять. Один из офицеров попытался остановить злодейство и стал просить не расстреливать ребятишек.

— Оставьте сантименты, поручик! — замахал руками Андерс. — Если они сейчас и не большевики, так в будущем большевиками будут.

Во дворе раздался залп. Пьяный Андерс поднял стакан вина и произнес тост за твердость духа.

После услышанного я стал совсем иначе смотреть на наш поход и на офицеров пепеляевской дружины. Они казались мне такими же жестокими андерсами, — закончил свой рассказ Вычужанин.

В тот вечер мы засиделись. Время было уже за полночь. На дворе кто-то колол дрова, в соседней палатке дежурный будил смену караулам…

Часа за два до рассвета отряд был уже на ногах. Разжигали погасшие за ночь костры, гремели ведрами, набивая в них снег, кипятили чай, варили кашу. Умывались снегом. Такой способ утреннего туалета делал лицо и руки менее чувствительными к морозу.

Оленеводы еще до общего подъема, надев легкие лыжи, отправлялись собирать оленей. По обыкновению после каждого ночлега недосчитывали нескольких животных. Отбившись от остальных, они забирались глубже в тайгу и уходили верст за 10—15.

Чтобы не задерживать отряда в таких случаях, один оленевод оставался и, найдя беглецов, догонял нас в пути, а то и на следующем ночлеге. Мы дорожили оленями, и все же два — три из них ушли совсем. Из положения выходили благодаря убыли продуктов: уменьшался груз, освобождались и нарты.

Отряд уже шестые сутки находится в дороге. Ясная морозная ночь. Длинной вереницей растянулись наши олени, характерно пощелкивая на ходу копытами своих тонких стройных ног. Узкие и длинные нарты неслышно скользят по только что развороченной целине девственного снега. От дыхания бегущих животных пар садится и замерзает белым инеем на одежде бойцов. Мороз залезает в рукавицы и, как иглами, покалывает пальцы рук; зябнут и ноги, несмотря на теплые валенки. Часто, чтобы разогреться, приходится слезать с нарт и версту-другую бежать.

Уже несколько часов отряд пробивается через непролазную чащу. Иногда приходится пускать в ход топоры. Ветви деревьев под тяжестью осевшего на них снега пригнулись к самой земле, преграждая нам путь. Даже от легкого прикосновения тысячи холодных снежинок срываются с ветвей и засыпают человека вместе с нартами. Кажется, что дороге не будет конца и отряд никогда не выберется из этих дебрей. Проводник — дедушка Николай, как называли его бойцы, — сегодня впервые пел на родном языке.

Мне захотелось узнать смысл песни. Переводчик, сидевший рядом со мной на нарте, объяснил, что пел Николаев о величии гор, о вековых лесах, о дикой стихии, о минувшем времени, утонувшем в вечности, и о том, как теперь живет его семья. Тихая, заунывная мелодия навевала какую-то сладостную грусть и вместе с окружающей первобытной природой гармонировала моим чувствам и мыслям.

Глушь. Тайга. Без конца и края. Лишь изредка на пути попадаются узкие, с обрывистыми берегами речки. На поиски отлогого удобного спуска теряем немало времени.

Сегодня отряд едет дольше обыкновенного. Уже около двенадцати часов ночи. Наконец дедушка подал знак остановиться. Все, конечно, страшно устали и теперь обрадовались предстоящему отдыху. Но радость, оказывается, была преждевременной.

Николаев подъехал ко мне и сообщил, что удобное для ночлега место находится в шести верстах впереди. Там имеется юрта. Удивительная была у этого знатока тайги память, он всегда безошибочно точно указывал расстояния.

— Там мы и заночуем, — сказал Николаев, — а сейчас дорога пойдет открытым местом. Как минуем его, отряд нужно в лесу оставить, а к юрте выслать разведку.

— Зачем высылать разведку? — удивился я.

— Я думаю, что там белые, — ответил проводник.

Конечно, никто этому не поверил. Но, чтобы не огорчать дедушку пренебрежением к его совету и чтобы в будущем иметь возможность пользоваться его мнением, решили с ним согласиться.

Покурив, двинулись дальше и минут через десять выехали на залитую лунным светом снежную равнину. На ней там и сям виднелись редкие стога сена. Под ногами оленей скоро почувствовалась твердая дорога, прикрытая тонким слоем снега.

Проехав легкой рысцой около трех верст, мы обнаружили шагах в десяти от дороги торчащий в снегу длинный шест. К концу шеста был привязан какой-то сверток. Один красноармеец быстро достал его и передал мне. В довольно объемистом пакете оказались воззвания пепеляевцев, читать которые при лунном освещении было трудно, да и не время.

После этой находки все сразу насторожились. Обнаруженный пакет подтвердил опасения Николаева, в дальнейшем требовалась осмотрительность. Было ясно, что враг не зевает и готовится к схватке. Не задерживаясь, мы двинулись дальше и скоро достигли опушки леса.

Захватив с собой десять бойцов, мы с Лукиным отправились к юрте. Остальная часть отряда с командиром взвода Метлицким во главе осталась на опушке и была наготове.

Рассыпавшись редкой цепочкой, разведчики медленно, почти бесшумно пробирались сквозь чащу. Старые, опытные партизаны хорошо знали свое дело.

Так прошли больше версты. И вдруг где-то слева тишину ночи взорвал крик испуганного человека. Немного спустя крик умолк, но его сменила отборная ругань разведчика.

— У, чертов сын, чтоб тебе пусто было. И откуда только тебя, гадюку, вынесло…