К этому времени генерал Пепеляев издал второй приказ, который впоследствии стал нам известен. В нем предписывалось:
«Генерал-майору Вишневскому, полковнику Рейнгарду или Александрову и полковнику Драгомирецкому.
№ 123, 23 февраля, 12 часов.
Противник, держась пассивно в занимаемых укрепленных домах, продолжает упорно обороняться, имея, по-видимому, надежды на выручку.
Только упорной работой, активностью мы можем сломить волю противника и, подавив его психику, принудить его к сдаче или уничтожить его.
Приказываю: с сегодняшней же ночи приступить к самой энергичной методической работе по сближению с противником ходами сообщений и выдвижением вперед окопов.
Руководство работами возлагаю на полковника Александрова, в распоряжение которого от батальона и дивизиона высылать ежедневно к 20 часам на южный конец деревни по 15 человек рабочих.
Полковнику Драгомирецкому днем и ночью подвозить кизяк по указанию полковника Александрова.
Работы должны вестись быстро, неутомимо, дабы в два — три дня сблизиться с противником на 100 шагов.
Особое наблюдение за работами возлагаю на полковника Рейнгарда, которому ежедневно доносить мне о результатах работ.
Начальникам частей внушить добровольцам, что нам во что бы то ни стало необходимо разбить противника в кратчайший срок, от этого зависит все наше движение, и я жду от каждого добровольца неутомимой энергии».
НОВЫЕ ОПАСНОСТИ
Бесконечно долго тянутся дни. Противник все время, с небольшими перерывами, ведет ружейный и пулеметный огонь. Посвистывают пули. Нет-нет да и вползет в юрту еще один раненый боец. Отдыхающие в юрте красноармейцы лежат, только некоторые, махнув на все рукой, не обращая внимания на пощелкивание пуль, сидят.
— Э-эх, покурить бы. Ну и дела. Хоть бы окурок найти, разок затянуться.
— Поищи получше, может, и найдешь. Пятый раз все в одном кармане шаришь, а про левый карман забыл, что ли?
— Дыра там вместо кармана. Я его вырвал со злости.
Два дня подряд пепеляевцы ведут по окопам концентрированный пулеметный огонь. К вечеру третьего дня наши окопы разрушены в нескольких местах, в особенности около пулеметов. Разрушены и сами пулеметные гнезда.
Начальник обороны Жолнин доложил штабу, что в наших окопах образовались разрывы. Часть бойцов уже не имеет прикрытий, и если завтра белые продолжат такой же огонь, то наше дело будет совсем плохо.
Нужно было как-то восстановить укрытие. Но чем? Никакого материала у нас нет.
Спрашиваю у Жолнина:
— Сколько во дворе имеется убитых?
— Наших человек пятьдесят. А с белыми больше ста будет.
Выручили мертвые. Мы решили из трупов убитых построить баррикады. Но для этого пришлось ждать ночи.
Вечером пепеляевцы злорадно кричат:
— Скоро вы останетесь без окопов. Скоро вам конец. Лучше сдавайтесь, пока целы!
Из глубины хотона доносятся стоны. Раненые все время просят пить. Им не хватает двух кружек воды на сутки.
— Нет снегу, весь вышел. Подождите до вечера.
— Пожалуйста, товарищ, хоть глоток, хоть немного снегу.
Санитар не выдержал, выполз из юрты и через полчаса притащил мешок снега. Десятки рук жадно потянулись к нему.
— Нет, подождите. Вскипячу самовар.
— Скорее, скорее пить…
Наконец самовар готов. Разливают по кружкам. Принесли и мне с полчашки. Отхлебнул глоток, почему-то кажется, что вода пахнет трупом. Спрашиваю санитара, где он взял этот снег. Оказывается, снег был под убитыми, пропитался кровью. Справляюсь у фельдшера, можно ли такую воду давать раненым.
— Можно. Все бактерии убиты кипячением.
Я пить такой чай не мог. Меня даже чуть не стошнило. А остальные пили, и ничего. Жажда мучит — была бы вода.
Дежурный фельдшер обходит раненых, справляется о самочувствии, спрашивает, не промокла ли повязка. Наклонится над одним, посмотрит другого…
Цокнула в стену хотона и упала где-то у порога одинокая пуля. Фельдшер лег наземь. Но больше не стреляют.
— Повязка свалилась… Здорово болит, перевяжи, — просит раненый.
Фельдшер подошел и при скудном освещении самодельной лампы — «действующего вулкана», как называли ее красноармейцы, — начал разматывать повязку. Санитар держал раненую ногу красноармейца. Ранение было болезненное — разбита кость. Но раненый, стиснув зубы, молчит. Наконец повязку сняли, начали промывать рану водой.
В это время пепеляевцы дали залп по хотону. Отвратительно щелкая, зашлепали о противоположную стену помещения пули. Санитар убит. Уронил ногу раненого и сам упал на нее, придавил. Раненый дико кричит:
— Ой-ой! А-а-а!
Белые обстреливают хотон. Люди в нем прижались к земле. С большим трудом и риском для жизни стащил фельдшер убитого санитара, освободил ногу раненого. О перевязке нечего и думать. Раненый перестал кричать. Он приподнялся на руках, сел.
— Ложись, укокошат! — кричат ему.
— Не лягу — пусть убьют. Лучше конец сразу, чем такая мука.
Фельдшер уложил его насильно и, не обращая внимания на ругань и просьбы, держал, пока не прекратилась стрельба по хотону. Раненый плакал.
Всю ночь исправляли красноармейцы разрушенные окопы. Подтаскивали замерзшие, обледенелые трупы, примеряли, переворачивали, укладывали рядами, заменяли один труп другим.
— Этот длинный — не подходит. Тащи покороче. Вот бери того — кажется, Федоров…
Небольшие дыры в стенах окопов затыкали конскими головами.
К утру новые окопы были готовы. Напрасно белые открывали сильный пулеметный огонь. Мертвые тела были тверды, как камень. Их можно разбить только из орудий.
Жертвы кровавой пепеляевской авантюры и после смерти продолжали служить делу революционных аванпостов в далекой Якутии. Мертвые явились надежным прикрытием для своих живых товарищей, продолжавших бессменно дежурить около ружейных и пулеметных бойниц.
Холодно и сыро. Затопили камелек. Первые языки пламени стали разгонять вечный сумрак в хотоне.
Вскипятили воду, выпили по кружке кипятку — согрелись, только есть хочется. Порцию мяса пришлось сократить чуть ли не наполовину — часть убитых лошадей была использована для баррикад. Хоть бы табак был, все заморили бы червяка.
Ненасытная смерть костлявой рукой гасит все новые и новые жизни. Сегодня ночью умер еще один раненый товарищ. Его передали в распоряжение Жолнина — на баррикады. На освободившееся место положили другого — ранило, когда таскал снег.
Красноармейцы больше молчат. Но сегодня к раненым зашел военком отряда Кропачев — бойцы просто называют его Мишей. Пробыв всю ночь в окопах, утром он зашел в хотон, улегся между ранеными, начал беседовать. Потом рассказал какой-то эпизод из гражданской войны. Завязался разговор. У каждого было что вспомнить. Каждый не раз побывал в боях, видел смерть, испытал голод, холод. Начались воспоминания.
— В 1918 году я был в Красной гвардии, — заговорил красноармеец Андросов. — Когда пала Советская власть в Сибири, попал в руки белых. Били меня до того, что я терял сознание. Японцы едва не закололи. Все это вытерпел, вынес. Потом мне удалось бежать. Из Читы я пробрался на станцию Оловянную и поступил на работу в депо. Тут же, при станции, был большой поселок, где жило большинство рабочих и служащих. Когда крепчали забайкальские морозы, не помню то ли в ноябре, то ли в декабре, к нам прибыл эшелон казаков-семеновцев.
Вскоре после их приезда начались аресты всех заподозренных в большевизме. Многих арестовали прямо на работе и увели в холодные товарные вагоны, которые стояли на запасном пути. Набрали человек до ста. По какой-то счастливой случайности меня не арестовали. Скоро началась расправа. Некоторых после порки шомполами освобождали, а остальных допрашивали в контрразведке. В депо словно все вымерло. Ходили страшные слухи о пытках и смерти наших товарищей. Не один выстрел слышали мы в холодные ночи. Это белые расстреливали арестованных. На расстрел их выводили по десять — пятнадцать человек сразу.