Наталья Александровна не могла уже больше уснуть и лежала подле крепко спящего мужа, отдавшись неясным грезам о спокойной обеспеченной жизни.

Есть люди, для которых это счастье мелькает только в мечтах.

Один лишь медовый месяц ей казалось, что она живет полной жизнью и то потому, что любовь поглощала все ее чувства.

И это счастье продолжалось всего два, три месяца, пока не ушли все деньги, полученные Виталиным за проданную картину. А там началась нужда и потянулась серою полосою через всю жизнь, отравляя каждую радость, беспощадно отрезвляя от всякой мечты.

Раньше он писал картины для выставки и жил от продажи этих картин, отдавая их часто за бесценок, но теперь уже немыслима была жизнь бобыля; надо было отыскивать средства.

И он отыскивал. Работал на журналы и писал копии для магазинов и продавцов картин. Но как при этих получках урегулировать жизнь? И она проходила в постоянной тревоге о завтрашнем дне, бледная, тусклая, как скучный день ненастной осени.

И вдруг сразу такая сумма!

Она думала, как они устроятся, как в уютной, светлой квартире Федя снова сядет за работу над большой картиной и как плавно потечет их жизнь в тихом труде с отдыхом, развлеченьями и маленькими радостями.

Но среди этих мечтаний у нее — нет, нет — сжималось сердце злым предчувствием.

Утомленных жизнью людей внезапное счастье пугает так же, как баловней судьбы — несчастье.

Мгновеньями ей казалось, что все это сон; тогда она совала руку под подушку, ощупывала через холст полотенца круглые края монет, тихо смеялась и снова отдавалась грезам.

IX

Бледный рассвет прогнал тьму. Становилось светлее и светлее. Стенные часы в кухне продребезжали шесть раз. Завозилась Елизавета и, наконец, проснулся Саша.

Встрепанный, заспанный, он высунулся из кровати и, встретив взгляд матери, громко и быстро заговорил.

— Смотри, у меня сколько копеек! Я пойду с Елизаветой и куплю сладкого.

Мать улыбнулась.

— Вставай скорей! Мы поедем с тобой и всего купим!.. Только тихо. Не разбуди папы!

И не в силах больше лежать и таить своей радости, она поднялась с постели, помогла одеться Саше и вышла на кухню.

Елизавета, молодая баба с добродушным рябым лицом, растапливала плиту и, присев на корточки, усердно раздувала огонь.

— Ставь самовар, — сказала весело Наталья Александровна, — мы с Сашей напьемся и уедем сейчас!

— Смотри, три копейки! — сказал Саша и, разжав кулак, показал Елизавете деньги.

Она взглянула и испуганно вытаращила глаза.

— Ишь ты! Тут пятнадцать рублей, а он — копейки! Отдай маме; еще потеряешь! — прибавила она тревожно.

Наталья Александровна засмеялась.

— Оставь! Это ему папа подарил. У нас, Елизавета, — дружески сказала она, присаживаясь на табуретку, — теперь много, много денег!

— Да ну? И мне отдадите?

— Все отдам! Хоть сейчас.

— А уж как мне нужно-то! — радостно воскликнула Елизавета и суетливо начала ставить самовар.

— Что же, али картины продал?

— Заказ получил, большой заказ, — ответила Наталья Александровна и заговорила, лаская Сашу, — теперь мы, Елизавета, на другую квартиру переедем. Мебель купим, посуду, все, все…

— Много, получил барин-то?

— Много! Больше тысячи…

Елизавета бросила горящую растопку в самовар и от изумления выпрямилась с трубою в руке.

— Больше тысячи! — повторила она.

— Много больше…

А пламя и дым вырывались из трубы самовара.

— Смотри, смотри! — закричал Саша. Елизавета наставила трубу и повторила.

— Много больше…

— Много! Ну, а теперь беги за булками и молоком, а я Сашу помою.

Елизавета тотчас накинула платок, взяла золотую монету от барыни и стрелою вылетела из дверей.

Первым узнал о богатстве ее господ дворник, а за ним — в булочной, потом в молочной, по дороге Елизавета забежала в мелочную лавочку сообщить новость, но толстый лавочник с усмешкою сказал:

— Поди, рублев пятьдесят получил!

— Пятьдесят! Говорю, больше тысячи! Во какая, куча! — возмутилась Елизавета.

— И долг отдадут?

— Уж это беспременно…

Наталья Александровна вымыла Сашу, напилась с ним чая, потом приказала Елизавете одеть Сашу и прошла в спальную.

Федор Иванович раскинувшись на постели громко храпел. Она осторожно достала узел с деньгами, вынула из него триста рублей и, снова завязав его, уложила на самое дно ящика в комоде, под белье.

Потом заперла ящик, спрятала ключ и, выйдя в кухню, весело сказала Елизавете.

— Ну, мы едем! Барина не буди. Проснется, подай ему чай и скажи, что мы к двенадцати будем!

— Хорошо, хорошо! Идите с Богом! — добродушно ответила Елизавета.

Наталья Александровна вышла. Прежде, в своей коротенькой драповой кофточке, в шапке под мерлушку, в рваных башмаках и без галош в это холодное зимнее время она чувствовала себя бедной и несчастной. Особенно, когда надо было идти мимо мелочной или мясной лавок, где они были должны. Лавочники стояли у дверей и кланялись ей, едва кивая, а она смущенно торопилась скорее пройти мимо.

Теперь же, когда она знала, что у нее в кармане триста рублей и дома еще много денег, живая радость и гордая независимость наполняли ее сердце и отражались и на ее манерах, и на походке настолько, что встречавшиеся ей простые люди почтительно давали ей дорогу.

Она не могла отказать себе в удовольствии зайти в лавки, чтобы расплатиться с мелкими долгами.

В мелочной приказчик снял картуз и почтительно ей поклонился. Она слегка наклонила голову и спросила:

— Сколько мы вам должны?

Приказчик бросил весы, на которых отвешивал в горшочке соленые грузди, и торопливо метнулся к конторке.

— Сию минуту, сударыня! — и вынув засаленную книжку защелкал костяшками счет.

Собравшаяся в лавке беднота с любопытством и почтением смотрела на Наталью Семеновну1, а она стояла, словно не замечая общего внимания.

Когда она расплатилась, лавочник почтительно проводил ее до двери и сам распахнул ее перед нею.

И то же произошло в мясной, в молочной, в булочной. Потом она села с Сашей на извозчика и проехала к приставу, где заплатила долг по исполнительному листу…

X

Виталин встал. Едва он проснулся, как тотчас вспомнил о своем выигрыше, и радость волною хлынула в его душу. Жены нет. Значит, она уехала к приставу. Он быстро оделся и прошел в кухню. Елизавета засуетилась.

— Сейчас, барин, чаю подам! Пожалуйте к столу!

— Где Наташа?

— Уехала с Сашенькой! Сказала, вернется вскорости, — ответила Елизавета, хлопоча у самовара.

Виталин улыбнулся, прошел в комнату, сел к сосновому столу, покрытому грязной скатертью, и с улыбкою огляделся.

Вот все их убогое хозяйство!

В углу большой комнаты стоял дешевый шкафик, в котором хранилась вся их посуда, у стены стоял продавленный диван, а над ним висело тусклое зеркало в овальной раме; в углу — мольберт с начатой копией с Репинского Николая Чудотворца, которую он делал с олеографии по заказу за тридцать рублей; на двух табуретах — краски и кисти; дальше — поломанный ломберный стол, просиженное кресло, три венских стула и еще две табуретки.

Только развешенные по стенам этюды несколько скрашивали эту убогую обстановку.

Так жить! Все надежды были на эту копию за тридцать рублей. И Виталину на миг стало жутко, а потом радость снова охватила его горячей волною.

Конец этому кошмару! Теперь и они заживут, как люди…

Елизавета подала чай, и он, прихлебывая из стакана, мысленно переживал свою удачу и воспроизводил детали игры. Ему вспомнился красный с рыжими усами господин, который небрежно кинул на стол триста рублей, а потом, проиграв их, даже чертыхнулся; мелькнуло в памяти побледневшее лицо с искривленной улыбкой какого-то игрока, который сказал ему: «последний из сотни», бросил рубль, проиграл его и тяжело встал из за стола; место его тотчас занял другой, потом третий.

Да, это ощущения!.. А все — этот маклер.