— Ну, мам, мамулечка. — Алина подошла к матери, уткнулась лицом в ее душистые, пахнущие спелой дыней шелковистые и мягкие волосы. — Мамочка, ну, что тебе эта дурацкая школа?

Мама всхлипывала, не отвечая, плечи ее вздрагивали, и Алинке действительно было очень жаль ее. А может, это ревность? Может, Алинка просто ревновала маму к ее работе, к тому, что где-то там есть дети, о которых мама думает, заботится, переживает. Потому что на самом деле работа для мамы — это главное. Это стержень, выпрямивший ее жизнь, это мотор, двигатель, наполнивший ее существование каким-то особым смыслом. Алинке вдруг показалось, что, исчезни сейчас из маминой жизни ее работа, исчезнет и сама мама. В лучшем случае останется серая, бессловесная, безжизненная ее тень.

— Тебе это так необходимо? — упавшим, тихим голосом спросила Алинка и отступила на шаг от матери.

Мама подняла глаза на дочь и ничего не ответила. Все было в глазах. Все-все, ненужными оказались слова. Алинка ушла в комнату и тихо прикрыла за собой дверь. Пусть решает, что ей важней — собственное здоровье, семья, дочь, в конце-то концов, или школа. Втайне Алинка надеялась, что мама сейчас снимет колготки, намотает на шею теплый мохеровый шарф, выпьет таблеточку и, нырнув под теплое одеяло, попросит горячего молока.

Дверь приоткрылась, Алинка посмотрела в сторону мамы и с сожалением тяжело вздохнула.

— Идешь все-таки?

— Пойду, ладно?

— Я так и знала…

— Не обижайся, — попросила мама. — Не обижаешься?

— Мне-то чего? — Алинка безучастно пожала плечами и отвернулась, глядя в верхний левый угол окна, где медленно проплывала огромная туча. — Лошадь… — тихо произнесла Алинка. — И жеребенок… — Она рассмотрела следующую тучку. И впрямь — они были похожи на лошадь с жеребенком. Лошадь стала трансформироваться, изменяться, перетекать из одной формы в другую, и Алинка безотрывно глядела на эти превращения, пытаясь предугадать, во что превратится эта беспечная кобылка. А жеребенок так и плыл следом за искаженными формами своей исчезающей мамы. И будто пытался ухватиться зубами за расползающийся хвост, задержать его, не дать ему пропасть в сереющем бесконечном просторе неба.

— Чудик-чудилка. Дурилка-молотилка. — Мама подошла к Алинке, поцеловала ее в лоб, и Алинка с болью ощутила, какие у мамы сухие и горячие губы. — Я побежала?

9

— У тебя удивительные глаза, — сказала Нонна, и приторное тепло искусственного янтаря разлилось в ее зрачках. — И губы… Тебе кто-нибудь говорил, что твои губы похожи…

— Возможно-возможно, — перебил ее Витька, все так же тихо барабаня пальцами по столу. Нонна подняла удивленный взгляд, Витька понял, произошло что-то не то, и перестал барабанить по пластиковой клетчатой салфетке.

— Ты не слышишь меня? — тихо поинтересовалась девушка.

Витька мельком, словно взгляд прошел мимо нее, заметил, как ее прямой, классический нос дернулся, а на глаза наползла влага. Он перевел взгляд на витражное стекло. Набухающие капли осеннего дождя собирались у верхней части оконной рамы и стремительно сползали вниз.

— Я? — словно очнулся Витька и, оторвав взгляд от маленькой лужицы на подоконнике, поднял глаза на Нонну.

Аккуратное овальное лицо Нонны было красиво оформлено короткой стрижкой каре, что придавало ей вид наивной мечтательницы, обидчивой, но быстро отходчивой вечной инженю. «Видная девица», — подумал с удовлетворением Витька. Еще недавно Нонна ходила по городу с низко опущенными плечами, сутулой спиной и бесцветным, пустым взглядом. Интересно, что так преображает женщин, когда они влюбляются? — стал размышлять Витька, но не успел додумать. Нонна резко встала из-за стола и кошачьей походкой стремительно приблизилась к нему, положила руку на его плечо и, извернувшись всем телом, неожиданно опустилась ему на колени.

Витька сдержанно хохотнул. Его давно перестали удивлять, а тем более шокировать подобные выходки девушек. Сколько лет прошло с того времени, как он получил свой первый сексуальный опыт? Пять? Нет, кажется, шесть… Да, почти шесть лет. Витька погрузился в вычисления. Ему почему-то стало необходимо чуть ли не с точностью до часа высчитать время, которое он прожил после того злополучного дня. И ведь жил же…

— Жил, жил, не тужил, — забормотал Витька, не убирая с лица высокомерно-холодной ухмылки.

— Что тебя так развеселило? — немного отстранившись, спросила Нонна, пытливо вглядываясь в лицо парня.

— Да так, ничего особенного, — он поморщил лоб и добавил порцию сливок в остывающий кофе. — Летели мы как-то с соревнований, я от группы отстал, прибегаю, меня встречает мужик один, у самого турникета перед летным полем… Глаза навыкате, красный от злости и кричит, беги скорей, сейчас самолет улетит. Только не перепутай, твой самолет маленький, не сядь в другой.

Я бегу, самолетов на поле несколько штук, и почему-то показалось мне, что он именно на этот, который перед моим носом, пальцем показывал. Ничего себе, маленький, думаю. Сам в самолет сел, наших не вижу, стюардесса улыбается. Располагайтесь поудобнее, и так далее. Ну я расположился и уже в воздухе сообразил, что вместо Львова в Норильск лечу. — Полуулыбка сползла с Витькиного лица. Нонна поднялась с его колен, взяла со стола пачку «Космоса» и отошла к окну.

— Ну-ну, — только и сказала она, вслушиваясь в хруст разминаемой в пальцах сигареты.

— Я пойду? — Витька отодвинул пустую чашечку.

— Торопишься? — поинтересовалась Нонна. Она медленно, широким полукругом обошла столик и снова села напротив. — А ведь совсем недавно часами сидел здесь и никудашеньки не торопился. Обхаживал… — протянула она это слово, безнадежно вглядываясь в большие глаза Витьки. Она вздохнула, покачала головой, стряхнула серый пепел на обрывок газеты, временно служивший пепельницей, и на выдохе повторила: — Да-а-а, обхаживал. Ты эгоистичная, самовлюбленная скотина, — дрожащим голосом сказала она так, что Витька услышал нечто совершенно противоположное.

— Я тебе нравлюсь? — Он поглядел на ее пухлые губки, сквозь щелочку которых струился тонкий сизый дымок.

— Да, — губки даже не шевельнулись. — Да, да, да! Но черт меня побери, если я хотела сказать именно это!

Если что-то в этом лице и поражало его воображение, то вовсе не многотиражная правильность черт, какие бывают у детей смешанных рас, а именно подвижные пухлые губы, сложенные сейчас обиженным розовым бутоном. Нонна вынула изо рта сигарету, вмяла ее в газетный лист и монументально замерла.

— Ну что тут такого? Я многим нравлюсь… — как само собой разумеющееся констатировал Витька. Он передернул плечами и слил последнюю капельку кофе на подставленный кончик языка. Кофе был пережаренным и перекипевшим, отчего его вкус являл собой неприятную смесь горечи и кислоты.

— А кофе у тебя сегодня на редкость… — он чуть не ляпнул «отвратительный», но вовремя сдержался.

— Что? — Нонна явно приготовилась выслушать хоть один комплимент, и Витька это почувствовал. Он потер языком о нёбо, как-будто так можно было избавиться от раздражающего привкуса, и закончил фразу нейтрально:

— На редкость необычный.

— Еще сварить?

— Нет, благодарю.

Глаза Нонны совсем потухли. Она была похожа на лампочку, которую отключили от электросети. Плечи ее опустились, подбородок склонился к груди, а руки потекли вдоль тела тонкими вялыми струями.

— Так я пойду? — Витька поднялся из-за стола, и в витражном стекле стадионного буфета, будто в песочных часах, только не сверху вниз, а наоборот, перетекла его отраженная фигура. — Мне еще к массажисту, что-то у меня с позвоночником. — Витька до хруста свел лопатки и плавно поднял руки к потолку.

Его большой рост — метр восемьдесят семь, — кажется, стал еще больше, и Нонна ощутила себя совсем маленькой и беспомощной.

Кто бы мог подумать, что этому высокому красивому парню, лицо которого уже щетинилось черным налетом быстро отрастающей и регулярно сбриваемой растительности, всего лишь шестнадцать.