— Тогда пускай сходит к Хейворду в писчебумажную лавку и спросит той же бумаги, какую беру я, и вощанки, они знают.

— Ну, я пошел, — сказал я и, дабы предупредить перемену в мыслях дяди, заспешил через улицу.

Дрифилды возились со мной разве только из доброты сердечной. Скучный парнишка, не очень разговорчивый, если я и был любопытен Теду Дрифилду, так лишь потому, наверное, что его забавляла моя чопорность. По моим понятиям, я снисходил до общения с сыном управляющего мисс Вулф, бумагомарателем (как называл его мой дядя), и когда высокомерно попросил почитать какую-нибудь его книгу, а Дрифилд сказал, что мне будет неинтересно, я поймал его на слове и не настаивал. Однажды дозволив поездку с Дрифилдами, дядя больше не возражал против моих встреч с ними. Иногда мы катались на яхте, иногда отправлялись в какое-нибудь живописное место, где Дрифилд рисовал акварели. То ли климат Англии был в те времена лучше, то ли это иллюзия молодости, но мне помнится, все лето солнечные дни сменяли друг друга непрерывной чередой. Меня на удивление расположил к себе этот край, холмистый, плодородный, уютный. Мы отправлялись в поля, заходили в церкви, делая оттиски барельефов — рыцарей в доспехах и дам в фижмах. Заразясь от Теда Дрифилда, я с увлечением отдавался этому нехитрому занятию, результаты же трудов с гордостью показывал дяде, а тот, по-моему, судил так, что мне, раз я нахожусь в церкви, особого вреда не будет, с кем туда ни ходи. Миссис Дрифилд, пока мы работали, оставалась в церковном дворе, не читала, не вышивала, просто слонялась окрест; видимо, она могла бездельничать неопределенно долгое время, отнюдь не поддаваясь скуке. Порой я выходил посидеть с ней на траве. Мы болтали о школе, о моих приятелях и учителях, о жителях Блэкстебла и вообще просто так. Мне льстило, что она зовет меня мистер Эшенден. Так ко мне, кажется, никто еще не обращался, и благодаря этому я почувствовал себя взрослым. Мне крайне не нравилось, когда меня называли мастер Вилли. На мой взгляд, такое обращение могло любого выставить на посмешище. Мои имя и фамилия мне вовсе не нравились, и я проводил немало времени, изобретая другие, более подходящие. Предпочтение я отдавал Родрику Равенсворту, покрывая такой подписью с лихими росчерками не один лист бумаги. Не было у меня возражений и против Людвика Монтгомери.

Рассказы Мэри-Энн про миссис Дрифилд я не мог переварить. Хоть теоретически я знал, чем занимаются люди, когда поженятся, и был в состоянии изложить все досконально, по-настоящему я об этом понятия не имел. Мне виделось нечто весьма отвратное, и не очень-то хотелось этому верить. То есть, зная — земля круглая, я видел — она плоская. Миссис Дрифилд казалась такой откровенной, ее смех — таким открытым и простым, а держалась она так молодо и даже по-детски, — я не мог представить, как она «путалась» с матросами, а тем более с таким толстяком и пугалом, как Лорд Джордж. Она ничем не напоминала тип падшей женщины, сложившийся у меня после чтения романов. Конечно, вела она себя явно «не по форме», говорила с местным акцентом и шокировала меня безграмотными фразами, но она мне нравилась — и все тут. Я пришел к выводу: Мэри-Энн все про нее налгала.

Как-то я ей сказал, что Мэри-Энн работает у нас кухаркой.

— Она говорит, будто жила с вами по соседству на Рай-лейн, — добавил я, готовый услышать от миссис Дрифилд, что она о такой и знать не знает.

Но она улыбнулась, и ее голубые глаза заиграли.

— Верно. Она еще водила меня в воскресную школу. Нелегко ей было меня угомонить. Она, после услыхала я, пошла служить к викарию. Подумать только, до сих пор на том же месте! Невесть сколько лет не видались. Хорошо бы снова встретиться, поболтать о старом. Вы уж передайте ей от меня привет и попросите зайти в свободный вечерок. Я чаем ее угощу.

Я растерялся. Ведь Дрифилды снимали дом и вроде бы даже собирались его купить, они держали прислугу. Им совсем не подходило принимать Мэри-Энн, ставя этим и меня в неловкое положение. Они словно не понимали, что каждый должен знать свое место и сообразно этому поступать. Всякий раз я приходил в смущение, слушая, как они вспоминают случаи из своего прошлого, которые, по моим представлениям, должны бы старательно скрывать. Не скажу, чтобы окружавшие меня люди были претенциозны в смысле желания казаться богаче и важней, чем есть, но, оглядываясь назад, я убеждаюсь — их жизнь была полна претензий. Они существовали под маской респектабельности. Их никто не заставал в одной рубашке, с ногами на столе. И дам не видел никто прежде, чем они надевали выходные платья. Жили со строжайшей экономией, отчего зайти невзначай в обеденный час было нельзя, но по праздникам столы ломились от яств. Если обрушивалась беда, то ее в семье как будто не замечали и голову держали прямо. Ежели кто-то из сыновей женился на актрисе, то об этом несчастье никогда не упоминалось, а соседи, считая брак ужасным, тем не менее неустанно следили за собой, дабы не упомянуть о театре в присутствии пострадавших. Все мы знали: жена майора Гринкурта — из купеческой семьи, но ни она, ни майор ни намеком не обмолвились об этой постыдной тайне: мы же были слишком воспитанны, чтобы упоминать о посуде — источнике солидных доходов миссис Гринкурт — в их присутствии. Бывали случаи, когда отец в сердцах выгонял из дому сына с шиллингом в кармане или приказывал дочери (вышедшей, как и моя мать, за адвоката) не марать родительского порога. К этому я привык, оно казалось совершенно естественным. А вот когда Тед Дрифилд излагал, как был официантом в ресторане в Холборне, будто самый заурядный на свете случай, это меня шокировало. То, что он сбежал в моряки, выглядело романтично: ведь юноши, во всяком случае, в книгах, часто так поступали и переживали удивительные приключения, прежде чем обрести состояние и графскую дочь. Но Тед Дрифилд стал извозчиком в Мейдстоне, а потом кассиром на вокзале в Бирмингеме. Раз мы проезжали на велосипедах мимо «Железнодорожного герба», и миссис Дрифилд упомянула к слову, что проработала тут три года, будто подобное может случиться с кем угодно.

— Это первое мое место, — сказала она. — А потом я перешла в хэвершемский «Плюмаж» и служила там, пока замуж не вышла.

Она рассмеялась, словно воспоминания были из приятных. Я не знал, что сказать, не знал куда девать глаза, весь покраснел. Другой раз мы возвращались через Ферн-Бэй после долгой экскурсии (день был жаркий, и нас одолела жажда), и она предложила зайти в «Дельфин» взять по кружке пива. Разговорилась с девушкой за стойкой и, к моему ужасу, стала рассказывать, как сама пять лет занималась этим делом. К нам присоединился хозяин, Тед Дрифилд угостил его, а миссис Дрифилд настояла, чтобы официантка выпила стакан портвейна, и пошла беседа про торговлю, про конкурентов и что цены на все растут. А меня бросало то в жар, то в холод, я стоял и не ведал, как быть. Когда мы вышли оттуда, миссис Дрифилд проговорила:

— Уж так мне эта девушка по душе, Тед. Пусть ей повезет. Я так и сказала: жизнь тут тяжелая, но веселая. Видишь — кое-что наклевывается, так разыграй все, как следует, чтобы замуж удачно выскочить. Гляжу, на пальце у нее обручальное кольцо, а она объясняет: когда его носишь, парни больше пристают.

Дрифилд захохотал. Она обратилась ко мне.

— Дивное то было времечко, когда я официанткой работала, но так нельзя же, конечно, всю жизнь. Надо и о будущем подумать.

Но меня ожидало еще большее потрясение. Кончался сентябрь и с ним мои каникулы. Я был полон Дрифилдами, но дядя пресекал мои попытки рассказывать о них дома.

— Мы не желаем, чтобы твои знакомые целый день стояли у нас поперек горла, — говорил он. — Есть другие, более подходящие темы для разговора. Однако я думаю, коль скоро Тед Дрифилд родился в нашем приходе и видится с тобой почти ежедневно, он мог бы от случая к случаю заходить в церковь.

И я сказал Дрифилду: «Дядя зовет вас в церковь».

— Ладно. Сходим, Рози, в церковь в следующее воскресенье?