Пришло время возвращаться в школу. Ломовой извозчик заехал за моим чемоданом, а я решил пройти до станции пешком и не позволил тете провожать себя, — отбывать в одиночестве мне казалось более к лицу. Но по дороге стало довольно тоскливо. От Теркенбери сюда вела ветка, станция находилась на другом конце города, на взморье. Я купил билет и выбрал себе уголок в вагоне третьего класса. Вдруг я услыхал: «Вот он где», и показались оживленные мистер и миссис Дрифилд.

— Решили проводить вас, — сказала она. — Вам грустно?

— Нет, вовсе нет.

— Ничего, это ненадолго. Вот вернетесь к рождеству, времени у нас будет вагон. На коньках вы умеете кататься?

— Нет.

— А я умею. И вас научу.

Ее бодрость расшевелила меня, но в то же время при мысли, что они пришли на станцию прощаться со мной, щемило в горле. Я старался не выдать своих чувств.

— Надеюсь как следует поиграть там в футбол, — сказал я. — Надо бы попасть во вторую команду.

Ее глаза ласково сияли, яркие губы улыбались той улыбкой, что всегда так мне нравилась, а голос ее дрожал словно от смеха или слез. На секунду возникла пугающая мысль, что она сейчас меня поцелует; стало до умопомрачения страшно. Но она продолжала себе разговор в легком шутливом тоне, каким взрослые имеют обыкновение говорить со школьниками, а Дрифилд стоял молча, чуть улыбаясь и пощипывая бородку. Кондуктор дал резкий свисток и помахал красным флажком. Миссис Дрифилд схватила мою руку и пожала. Подошел Дрифилд.

— Ну до свиданья, — сказал он. — Тут кое-что для вас.

Он сунул мне в руку пакетик из туалетной бумаги, и поезд тронулся. В пакетике я нашел две полукроны. И покраснел до корней волос; приятно иметь лишних пять шиллингов, но мысль, что Тед Дрифилд осмелился сунуть мне подачку, вызвала гнев и чувство унижения… Никоим образом не должен я был принимать от него хоть что-то. Верно, мы вместе катались на велосипеде и на яхте, но он не саиб (слово я заимствовал у майора Гринкурта), и преподносить мне пять шиллингов — прямое оскорбление. Поначалу я думал вернуть деньги без единого слова, показывая своим молчанием, как я разгневан на допущенный им промах, потом стал обдумывать исполненное достоинства сухое письмо с благодарностью за щедрость и с указанием на невозможность для джентльмена принимать подачку от совершенно постороннего человека. Письмо я продумывал дня два или три, и все труднее становилось расстаться с полукронами. У меня появилась уверенность, что Дрифилд дал их мне из добрых побуждений, только он плохо воспитан и не знает приличий; не поднималась рука оскорбить его в лучших чувствах, вернув деньги. В результате я их истратил. А свою раненую гордость умиротворил, не написав Дрифилду ни слова благодарности.

Когда наступило рождество и я снова был в Блэкстебле, то сильнее всего тем не менее мне хотелось увидеться с Дрифилдами. В этом застойном местечке они единственные были связаны с внешним миром, который уже коснулся моих видений и тревожил любопытство. Но я не мог настолько преодолеть стеснение, чтобы зайти к ним домой, и надеялся столкнуться с ними в городе. А погода стояла ужасная, яростно гудел ветер, пронизывая до костей, и лишь изредка служанки, посланные по делу, проносились в своих вздутых ветром юбках, подобно рыбацким лодкам в шторм. Порывы ветра гнали вдоль по улице ледяной дождь, а небо, так нежно укрывавшее летом милую землю, стало теперь огромным саваном, напяленным на нее мрачно и угрожающе. Надежды случайно повстречаться с Дрифилдами было мало, и, наконец, я набрался смелости и выскользнул после чая на улицу. До самой станции дорога пролегала в темноте, а там уже стало проще держаться тротуара благодаря редким и тусклым уличным фонарям. Дрифилды жили в переулке, в двухэтажном желтом кирпичном домишке. Я постучал и, когда служанка открыла мне, спросил, дома ли миссис Дрифилд. Служаночка, сбивчиво сказав, что сейчас узнает, оставила меня в коридоре. Я успел расслышать голоса в комнате, но они стали доноситься приглушенно, когда закрылась дверь. Меня охватило чувство некой таинственности: в домах дядиных знакомых, даже если не было света и его зажигали только при вашем появлении, то все равно сразу просили в гостиную. Но вот дверь отворилась, вышел Дрифилд. Свет едва проникал в коридор, так что нелегко было разглядеть, кто пришел, но он вмиг узнал меня.

— О, это вы. Мы все думали, когда же с вами увидимся. — И крикнул: — Рози, это молодой Эшенден!

Послышалось восклицание, и в два счета миссис Дрифилд появилась в коридоре и протянула мне обе руки.

— Проходите, проходите. Снимайте пальто. Погода-то прямо жуть! Вы, наверно, едва дошли.

Она помогла мне снять пальто, стянула с меня шарф, выхватила из рук кепку и повела в комнату. Комната оказалась крохотной и заставленной; топился камин, было жарко и душно. Горел газ (у нас в доме его не было) — три рожка в матовых абажурах давали резкий отсвет. Воздух посерел от табачного дыма. Ослепленный и к тому же растерявшийся от бурной встречи, я не сразу разглядел, кто были те двое, что поднялись мне навстречу. Это оказались мистер Галовей и Лорд Джордж Кемп. Как мне показалось, священник поздоровался со мной не без смущения.

— Как поживаете? Я тут зашел вернуть книги — их мне давал мистер Дрифилд, а миссис Дрифилд любезно пригласила меня к чаю.

Я скорее почувствовал, чем заметил, как удивленно взглянул на него Дрифилд, сказав что-то о маммоне нечестивых; мне это показалось цитатой, но смысла ее я не понял. И тут же на меня набросился Лорд Джордж. Уж в нем-то смущения не было заметно.

— Ну, парень, на каникулы? Скажите, как вымахал.

Руку я ему пожал весьма холодно. Лучше бы не приходить…

— Можно вас угостить чашечкой отличного крепкого чая? — спросила миссис Дрифилд.

— Я уже пил чай.

— Значит, выпьете еще, — сказал Лорд Джордж, словно он был тут хозяином. — Этакий здоровый парень запихнет в себя лишний бутерброд, а хозяюшка вам отрежет кусочек своими пальчиками.

Все сидели вокруг стола за чаем, мне принесли стул, и миссис Дрифилд положила кусок пирога.

— Мы как раз уговариваем Теда спеть, — сказал Лорд Джордж. — А ну-ка, Тед.

— Спой «Привязалась я к солдату», Тед, — сказала миссис Дрифилд. — Это моя любимая.

— Нет, «Мы, как тряпкой половой»…

— Если так, спою обе, — сказал Дрифилд.

Он взял банджо, лежавшее на пианино, настроил его и запел сочным баритоном. Я привык к домашнему пению; когда у нас собирались гости, или мы ходили к майору или к доктору, кто-то обязательно приносил с собой ноты и оставлял в передней, чтоб не заподозрили желания услышать просьбу сыграть или спеть. Но после чая хозяйка спрашивала, не с собой ли у них ноты. Те скромно признавались; если это было у нас, меня за ними посылали. Иногда какая-нибудь барышня уверяла, что совсем бросила музыку, но тогда ее мать сообщала, что сама захватила ноты. Только пелись отнюдь не шуточные песенки, а «Я спою тебе песни Аравии», «Прощай, любимая» или «Царица моего сердца». Однажды на ежегодном концерте в городском собрании обойщик Смитсон спел шуточную песню, и хоть в задних рядах ему зааплодировали, дворяне не нашли в ней ничего смешного. Может, ничего такого в ней и не было? Во всяком случае, перед концертом в следующем году его попросили внимательнее подбирать репертуар («Не забывайте, здесь присутствуют дамы, мистер Смитсон»), поэтому он исполнил «Смерть Нельсона».

Припев следующей песенки, которую запел Дрифилд, с жаром подхватили священник и Лорд Джордж. Потом я слышал ее много-много раз, но помню только один куплет:

Когда они допели, я, дабы блеснуть светскостью, обратился к миссис Дрифилд:

— А вы разве не поете?

— Петь-то пою, только медведь мне на ухо наступил, ну и Тед не советует.