— Но, черт возьми, что делать с первой женой Дрифилда?

— Да, позорная страница, — пробормотал я.

— С ней дьявольски трудно. Ведь она столько лет прожила с Дрифилдом. У Эми на ее счет очень определенные взгляды, но мне их трудно принять. Понимаете, она считает, что Роза Дрифилд оказывала на мужа самое пагубное воздействие, делая все возможное, чтобы погубить его нравственно, физически и финансово; она была ниже его во всем, во всяком случае интеллектуально и духовно, и выстоял он только потому, что обладал огромной волей и жизнелюбием. Жена из нее, конечно, была неудачная. Она давным-давно умерла, и милосерднее не рыться в старых сплетнях и не копаться на людях в грязном белье; но остается фактом, что все свои основные книги Дрифилд написал тогда, когда она была с ним. Я восхищаюсь его поздними вещами и как никто ценю их неподдельную красоту, их замечательную сдержанность и классическую ясность, но должен признать, в них нет такой звучности, силы и аромата и полноты жизни, как в ранних романах. И потому, мне кажется, нельзя целиком сбрасывать со счетов влияние, которое оказала на творчество Дрифилда его первая жена.

— Как же вы хотите выйти из положения?

— А не раскрыть ли весь этот период его жизни с наивозможной сдержанностью и деликатностью, чтобы не оскорбить даже самых тонких чувств, и тем не менее по-мужски откровенно, надеюсь, вы меня поняли? Такой подход тронет читателя.

— Замах у вас смелый.

— Думаю, не стоит расставлять точки над «и». Весь вопрос в трактовке. Я не скажу лишнего, но дам понять читателю основное. Ведь самую трудную тему можно смягчить, освещая ее с достоинством. Но я ничего не смогу сделать, пока не буду иметь в руках все факты.

— Да, из воздуха кафтан не сошьешь.

Рой изъяснялся с легкостью и свободой, как и надлежит опытному лектору. Я пожелал себе: а) говорить с такой же внушительностью и законченностью, не подыскивая слова, строя фразы без малейшего колебания; б) не чувствовать свое ничтожество, заменяя собой обратившуюся в слух многочисленную аудиторию, к которой подсознательно обращался Рой. Вот он сделал паузу. Лицо, раскрасневшееся от энтузиазма и от жары, вновь приобрело добродушное выражение, а глаза, вперявшиеся в меня, глядели теперь со спокойствием и улыбкой.

— Тут все зависит от вас, старина, — любезно сказал он.

Мне всегда казалось, что смолчать, когда нечего сказать, и попридержать язык, если не знаешь, как ответить, — это прекрасное жизненное правило. Я не стал ничего говорить и лишь состроил любезную мину.

— Вы больше, чем кто бы то ни было, знаете о его жизни в Блэкстебле.

— Почему же, в Блэкстебле найдутся люди, которые были тогда с ним знакомы не хуже меня.

— Возможно, но вряд ли они что-нибудь собой представляют: не думаю, что к ним прислушаются.

— А, ясно. По-вашему, кроме меня, проболтаться больше некому.

— Грубо говоря, так, если вам непременно хочется острить.

Видно, Рою было не до смеха. Это меня не раздражало, поскольку я вполне привык к тому, что людей не смешат мои шутки. Самым чистым типом художника мне порой представляется юморист, чьи остроты вызывают смех только у него самого.

— И, если не ошибаюсь, вы часто с ним виделись позже, в Лондоне?

— Да.

— Это когда он занимал дом в Нижней Белгравии?

— Да, квартирку в Пимлико.

Рой натянуто улыбнулся.

— Не станем спорить относительно точного обозначения квартала. Вы тогда были с Дрифилдом на короткой ноге?

— Похоже на то.

— И как долго?

— Года два.

— А сколько вам было лет?

— Двадцать.

— Так вот, вы должны мне оказать огромную услугу. Это не отнимет много времени, а для меня будет просто бесценно. Прошу вас, запишите, насколько возможно полно, все, что помните о Дрифилде, о его жене, об их отношениях, и так далее — в Блэкстебле и в Лондоне.

— О, милый мой, как много вы просите. У меня полно срочной работы.

— Но дело-то недолгое. Уж вы только набросайте, не заботясь о стиле и всем прочем. Я отредактирую. Факты — вот что мне надо. Суть в том, что кроме вас никто их не знает. Не хочу быть сколько-нибудь помпезным, но Дрифилд был великий человек, и ваш долг перед его памятью и перед английской литературой — рассказать все, что вам известно. Я не стал бы просить, но вы на днях сказали, что сами ничего о нем не собираетесь писать; вы уподобитесь собаке на сене, если оставите втуне сведения, которыми не намерены воспользоваться.

Таким образом, Рой взывал сразу к моему чувству долга, лености, великодушию и порядочности.

— А зачем миссис Дрифилд нужно, чтоб я побывал в Ферн-корте?

— Это мы с ней так решили. Прекрасный дом. И она отличная хозяйка. А за городом теперь божественно. Она считает, вам будет там приятно и спокойно, если пожелаете сесть за свои заметки; конечно, я ничего не обещал, но пребывание рядом с Блэкстеблом, несомненно, вызовет в памяти то, что иначе вы бы не вспомнили. Кроме того, в его доме, среди его книг и вещей, прошлое представится более живым. Мы втроем станем говорить о Дрифилде, а вы знаете, как всплывают подробности в разгаре беседы. Эми очень предупредительна и умна. Она издавна привыкла записывать за Дрифилдом, а ведь вполне возможно, в разговоре вы оброните что-то не попавшее в ваши записи, а она потом все добавления соберет. И мы сыграем в теннис и поплаваем.

— Я не любитель жить в гостях, — ответил я. — Не переношу вставанья к девяти на завтрак, за которым надо есть то, чего не хочется. Не люблю променадов и не интересуюсь чужими цыплятами.

— Она теперь в одиночестве. Вы ее обрадуете, и меня тоже.

Я призадумался.

— Вот что я, пожалуй, сделаю: поеду в Блэкстебл, но поеду сам по себе. Остановлюсь в «Медведе с ключом». А к миссис Дрифилд зайду, когда вы у нее будете; можете с ней до одурения рассуждать про Эдварда Дрифилда, зато я смогу уйти, как только почувствую пресыщение.

Рой добродушно засмеялся.

— Отлично. Договорились. И вы из того, что вспомните, запишете все, что сочтете для меня полезным?

— Постараюсь.

— Вы когда поедете? Я собираюсь туда в пятницу.

— Поедем вместе, если обещаете не заводить со мной разговоров в поезде.

— Идет. Самый удобный поезд в пять десять. За вами заехать?

— Я в силах самостоятельно добраться до вокзала. Встретимся на платформе.

Рой, возможно, боялся, что я передумаю, поэтому сразу встал, сердечно пожал мне руку и ушел, напомнив, чтоб я непременно захватил теннисную ракетку и купальный костюм.

Обещание, данное Рою, натолкнуло меня на воспоминания о первых годах моей жизни в Лондоне. В этот день у меня не было особых дел, и пришло на ум зайти на чашку чая к своей прежней квартирохозяйке. Адрес миссис Хадсон дал мне секретарь медицинского училища при больнице Святого Луки, когда я, зеленый юнец, только что приехавший в город, искал себе жилье. Дом ее был на Винсент-сквер. Я прожил там пять лет в двух комнатах первого этажа, а надо мной квартировал учитель из Вестминстерской школы. Я платил за комнаты фунт в неделю, а он за свои — двадцать пять шиллингов. Миссис Хадсон была маленького роста, деятельная и шумливая, цвет лица у нее был нездоровый, нос — орлиный, а глаза — самые искристые и живые, какие я только знаю. Свои очень длинные и очень темные волосы она ежедневно к вечеру, а по воскресеньям с самого утра собирала в пучок на затылке, напуская на лоб челку фестонами, какую можно увидеть на старых фотографиях. Сердце у нее было золотое (хоть я тогда и не понимал этого, поскольку в молодости мы принимаем оказываемое нам добро как должное), и стряпала она отлично. Нигде больше я не ел такой взбитый омлет. Ежедневно она чуть свет вставала разжечь огонь в гостиных своих джентльменов, чтоб не пришлось им за завтраком дрожать от холодины, ох, и морозец же нынче с утра; а если она не слышала плеска в ванне — в большой жестяной ванне, которая задвигалась под кровать, а вода была налита с вечера, чтоб ты не продрог, — то говорила: «Ну-ну, верхний мой опять заспался, с началом урока припозднится», поднималась наверх, колотила в дверь, и доносился ее пронзительный голос: «Если сейчас же не встанете, так не будет времечка на завтрак, а я-то приготовила такую сайду!» Она трудилась дни напролет и пела за работой и была весела, счастлива, жизнерадостна. Муж был намного ее старше. Раньше он служил дворецким в очень хороших домах, имел бакенбарды и безупречные манеры; он был служкой в соседней церкви, был всеми уважаем и подавал нам на стол, чистил нашу обувь и помогал жене мыть посуду. Единственная передышка наступала у миссис Хадсон после того, как она подавала обеды (мне — в половине седьмого, а учителю — в семь), и тогда можно было перекинуться словом со своими джентльменами. Мне бы догадаться, вроде как Эми Дрифилд за своим знаменитым супругом, записывать ее высказывания, ведь миссис Хадсон в совершенстве владела народным юмором. Остроумие никогда не изменяло ей, стиль у нее был смачный, словарь отборный и богатый, ей спроста давалась любая комическая метафора или смешная фраза. Она блюла строгость и не пустила бы на квартиру к себе женщин, никогда ж не знаешь, чего им в голову взбредет («У них всего разговору — одни мужчины да мужчины, и без чаю им никак нельзя, и хлеб нарежь тонюсенько и дверью хлоп да хлоп, и горячую воду им таскай, и так без конца»), но в разговоре она, не колеблясь, подпускала скабрезности. О ней можно сказать так же, как она о Мэри Ллойд: «За что я ее люблю — с ней не соскучишься. Вот, кажется, сейчас ее бог знает куда занесет, ан нет, всегда вовремя остановится». Миссис Хадсон нравилось поточить язык, и она охотнее разговаривала с жильцами потому, наверное, что муж у нее был человек серьезный («А как же ему иначе, раз он в церкви служит и без конца по свадьбам да похоронам») и шуток не воспринимал. «Говорю я Хадсону — смейся, пока случай есть; как помрешь да закопают, не больно-то посмеешься».