— Здравствуй, как живешь? — заговорил он. — А я прямо из дома викария, заезжал проведать внука. Там ведь теперь приготовительная школа, и я его в этом году туда определил.

Костюм на нем был поношенный и неглаженый, но лицо сохранило утонченную правильность черт, и можно было догадываться, что в молодости он был на редкость красив. Забавно, но я никогда того не замечал.

— Так ты дед? — спросил я.

— Уж трижды, — рассмеялся он.

Это меня потрясло. Он явился на свет, возмужал на жизненном пути, женился, завел детей, а те, в свою очередь, своих детей. По его виду я мог судить, что жизнь его прошла в непрестанном труде и в бедности. Держался он в типичной манере деревенского врача — внушительно, добродушно и успокоительно. Жизнь для него кончилась. У меня в голове теснились замыслы книг и пьес, я был полон планов на будущее, предвкушения новых дел и радостей; а другим я, чего доброго, казался уже стариком, как он мне. Я был так потрясен, что не догадался спросить про его братьев, с которыми мы оба играли в детстве, и про прежних наших с ним приятелей; после нескольких глупых фраз я его покинул. И дошел до нашего просторного и бестолкового дома; нынешнего викария, относившегося к своим обязанностям серьезнее дяди, не устроили ни лишние хлопоты по содержанию такой усадьбы, ни сами размеры дома, избыточные при нынешних ценах. Дом стоял в большом саду, вокруг зеленели поля. Надпись на большой доске гласила, что это приготовительная школа для сыновей джентльменов, и сообщала имя и ученые степени ее директора. Я поглядел через забор: сад был запущен и неухожен, а пруд, в котором я удил плотву, обмелел. Церковный луг отрезали под жилые кварталы — ряды кирпичных домишек вдоль ухабистых, плохо вымощенных улочек. Я вышел на Джой-лейн; там тоже выстроились коттеджи, смотревшие на море, а былая сторожка на заставе стала чистенькой закусочной.

Я побродил здесь. Домикам из желтого кирпича, казалось, не будет конца, но я так и не понял, кто в них живет, потому что не встретил ни души. Пошел к причалу. Там было пусто. Лишь какой-то бродяга растянулся прямо на земле неподалеку от пирса. Трое матросов сидели у пакгауза и уставились на меня при моем появлении. Торговля углем совсем захирела, и суда больше не возили его в Блэкстебл.

Подошло время собираться в Ферн-корт, и я вернулся в «Медведя с ключом». От хозяина я успел узнать про имевшийся у него «даймлер» и договорился, что меня отвезут на ленч. Лимузин, самый старый и измятый из всех попадавшихся мне когда-либо на глаза автомобилей этой марки, уже стоял у входа; в путь он тронулся со скрипом, дрожью и треском, с внезапными сердитыми скачками, так что я отнюдь не был уверен, доберемся ли мы до места назначения. Но всего поразительней оказался запах в машине — точно такой, как в старом ландо, которое нанимал мой дядя, чтобы утром в воскресенье ехать в Церковь. Вспомнив резкий запах конюшни и пропитанной мочой соломы, лежавшей под ногами, я безуспешно гадал, почему после стольких лет автомобиль тоже должен так пахнуть. Ничто не может напомнить прошлое сильнее, чем аромат или вонь, так что я не разглядывал окрестностей, по которым мы катили, а чувствовал себя снова мальчиком, — будто я сижу на переднем сиденье ландо рядом с тарелкой для пожертвований, а напротив, в черной шелковой накидке и шляпке с пером, тетя, от нее слегка пахнет чистым бельем и одеколоном, а рядом с ней дядя, в сутане, с широкой шелковой лентой в рубчик вокруг толстой талии и с золотым крестом на золотой цепи, свисающим на живот.

— Знай, Вилли, ты должен хорошо вести себя сегодня. Не вертись, сиди как следует на своем месте. Дом божий — не место для шалостей. И помни: ты обязан подавать пример другим мальчикам, у которых нет твоих преимуществ.

Когда я доехал в Ферн-корт, миссис Дрифилд и Рой прогуливались в саду и встретили меня, как только я вылез из машины.

— Я показывала Рою мои цветы, — сказала миссис Дрифилд, пожимая мне руку, а потом со вздохом добавила: — Они — единственное, что у меня осталось.

Она нисколько не состарилась со времени нашей встречи шесть лет назад. Скромно и элегантно носила траур: воротничок белого крепа на шее, а на запястьях — такие же манжеты. Я обратил внимание на черный галстук, надетый Роем к своему строгому синему костюму (что надо было понимать как знак уважения к достославному покойнику).

— Я покажу вам еще мои цветочные бордюры, — сказала миссис Дрифилд, — и пойдем к столу.

Мы пошли по саду. Рой выказал себя большим специалистом. Он знал названия всех цветов, латинские термины сыпались у него изо рта, как сигареты из сигаретоделательной машины. Он рассказывал миссис Дрифилд, где можно достать сорта, которые ей абсолютно необходимы, и с подъемом расписывал высокие достоинства других еще сортов.

— Не войти ли нам через кабинет Эдварда? — предложила миссис Дрифилд. — Я сохраняю там все таким, как при нем. Ничего не меняю. Вы бы удивились, сколько людей приезжают посмотреть дом, и, конечно, прежде всего хотят видеть комнату, в которой он работал.

Через стеклянную дверь вошли в дом. На письменном столе стояла ваза с розами, а на круглом столике у кресла лежал номер «Спектейтора». В пепельницах — трубки классика; чернильница наполнена. Вся картина в совершенстве продумана. Не пойму отчего, но комната показалась мне до странности мертвенной; в ней уже пахло плесенью, как в музее. Миссис Дрифилд подошла к книжным полкам и с легкой улыбкой, полувеселой, полупечальной, провела рукой по корешкам десятка томов в голубых переплетах.

— Ведь Эдвард так восхищался вашими произведениями, постоянно их перечитывал.

— Мне очень приятна мысль об этом, — вежливо ответствовал я.

Отлично зная, что в прошлый мой приезд этих книг здесь не было, я будто невзначай взял одну из них и провел пальцами по верхнему обрезу, чтобы проверить, есть ли там пыль. Пыли не было. Тогда я вынул другую книгу, Шарлотты Бронте, и под благовидным предлогом повторил опыт. И тут не было пыли. Я выяснил только одно: миссис Дрифилд прекрасная хозяйка и держит добросовестную прислугу.

Мы сели за ленч, настоящий британский ленч с ростбифом и йоркширским пудингом, и повели речь о работе, которую взял на себя Рой.

— Мне хочется по возможности облегчить задачу милого Роя, — сказала миссис Дрифилд, — так что я сама подобрала материал, насколько могла. Конечно, было грустно, но и очень интересно. Мне попалось много старых фотографий, я вам их обязательно покажу.

После ленча перешли в гостиную; я вновь обратил внимание, с каким тактом миссис Дрифилд обставила ее. Комната смотрелась под стать вдове еще больше, чем жене видного деятеля литературы. От ситцевых чехлов, от букетов в вазах, от фигурок дрезденского фарфора — от всего веяло скорбью, все наводило на грустные мысли о завидном прошлом. В этот промозглый день мне бы хотелось огня в камине, но англичане — нация не только консервативная, но и морозостойкая; им нетрудно придерживаться своих принципов за счет неудобства других людей. Вряд ли миссис Дрифилд пришло бы в голову затопить раньше первого октября. Она спросила, не встречался ли я в последнее время с той дамой, с которой приезжал тогда на ленч, и по кисловатому ее тону я догадался, что после смерти выдающегося супруга цвет общества выказал определенную тенденцию не обращать на вдову никакого внимания. Подступал момент заговорить об усопшем; Рой и миссис Дрифилд искусно задавали вопросы, побуждая меня поделиться воспоминаниями, а я внутренне насторожился, чтобы ненароком не сорвалось с языка что-то такое, чем я решил не делиться. Но тут подтянутая горничная принесла на подносике две визитных карточки.

— В машине два джентльмена, мэм, и они сказали — нельзя ль посмотреть дом и сад?

— Какая докука! — воскликнула миссис Дрифилд, но в голосе звучало поразительное рвение. — Не забавно ли, ведь только что я говорила, как людям хочется побывать здесь! Просто нет ни минуты покоя.

— Но почему бы не извиниться и не передать, мол, принять их вы не сможете?