— Входи, Лора, я знал, что ты придешь этим утром. Очень рад.

Женщина мягким движением закрывает за собой дверь.

— Здравствуй, Натан.

БЕРЛИН,

3 июня 1986

Спешный отъезд из калифорнийского дома. Папа толкает меня в дребезжащий самолет, вылетающий в Берлин. Он держит меня за руку. Нет: за предплечье. Помню, как его пальцы сжимали мое запястье. С губ то и дело слетают слова «бегство» и «ошибка». Он уверяет, что вещи скоро доставят вслед за нами в Европу. Что я не должна беспокоиться. Что там я снова буду заниматься борьбой, играть и учиться. Что это ничего не изменит.

— Мы больше не вернемся.

Потом он шепчет:

— Эти идиоты ничего не поняли.

Я не волнуюсь: мне все равно. Я полностью сосредоточена на разгоне и взлете самолета. Лечу в первый раз. Это «Боинг 747», сказал папа. Для девочки, которая никогда не видела обычного телевизора, — гигантская машина.

Вспоминаю улыбку стюардессы, которая, подав нам подносы с обедом, материнским жестом проводит рукой по моим волосам, пока папа увлечен спором с дядей Джоном. Какая теплая ладонь! Ласка длится всего пару секунд, но мне кажется, это целая вечность незнакомой нежности. Больше всего мне нравится ее взгляд. В нем светятся искренность и непосредственность.

Словно она не боится папы.

Я считаю ее безумно храброй. Осмелиться смотреть на меня и трогать, даже не спросив разрешения! Она до сих пор не выходит у меня из головы.

Заметив этот жест, папа, как всегда, реагирует негативно. Он начинает нервничать. В итоге молодая брюнетка, извинившись, возвращается в хвост самолета.

Остальное помню смутно. Прибытие в Амстердам, отъезд в Берлин. Ночное такси, провонявшее сигаретным дымом. Молчаливый водитель, который убивает время, перескакивая с одной радиостанции на другую. Гаснущие огни. Загородное шоссе, дом в стороне от других, коридор, за ним закуток с мрачной дверью, закрытой на два огромных засова.

Вот уже четыре месяца, как я не выхожу из красной комнаты. Папа придумал это название, когда мы приехали в Берлин. В тот день у меня впервые начались месячные. Странная боль, потом грусть. Папа объясняет, что гордится моим женским телом и тем, что со мной происходит.

— Это очень важный знак судьбы, дорогая.

Его серьезный вид заставляет меня почувствовать свою значимость.

— Эта красная кровь в нашем доме, связанная с новой жизнью, с нашими первыми шагами на старом континенте, означает, что с нами наши предки сидоняне[8] и Ваал-Вериф,[9] наш господин. Они внимательно следят за каждым нашим шагом.

Папа сжимает мою руку, его голова слегка дрожит, выдавая возбуждение.

— Через тебя и твое превращение из ребенка в женщину они дают нам знать о своей поддержке. Я вижу в этом благое знамение… доказательство того, что мы всегда делали правильный выбор и должны идти тем же путем… Но еще я чувствую, что они хотят заставить нас понять: ты — ключевое звено на новом этапе наших духовных исканий.

С тех пор он называет комнату, в которой я живу, красной. Он велел перекрасить стены и потолок. У меня красное постельное белье, и шторы тоже.

Его всегда будоражил цвет крови. Будь то моя кровь, кровь животных, которых они с дядей Джоном убивали на еженедельных молитвах, или кровь подопытных мужчин и женщин из лаборатории. В нашем старом доме он бережно хранил огромное количество банок с кровью, складируя их в погребе на десятках стеллажей. Заботливо снабжал этикетками, подписями и датами, а затем расставлял в хронологическом порядке и в зависимости от происхождения.

Сортировка банок приводила его в неописуемый восторг.

Меня немного отталкивал вид крови, но это была возможность доказать папе, что я могу приносить пользу, стараюсь и достойна доверия. Гордость, с которой он позволял помогать ему в работе, переполняла меня счастьем. Он так редко допускал меня до своих занятий, что эти моменты стали особенными.

Банки делились на две основные категории. Они различались по цвету этикетки, наклеенной на крышку. Белый — жертвенные животные. Красный — подопытные. В первом случае на этикетке указывались дата жертвоприношения, вид животного, имена присутствовавших людей и суть просьбы. На красных этикетках отмечались имя, возраст, цель и дата проведенного эксперимента и, вкратце, причины смерти. Во второй категории сохранялась только женская кровь. Мужская систематически выливалась в канализацию.

— Откуда ей не следовало и появляться!

— Почему ты выливаешь мужскую и бережешь женскую?

На этот раз сеанс наклеивания этикеток оказался слишком коротким, и я не смогла удержаться от вопроса. Мы вылили больше крови, чем оставили.

— Маленькая моя Иезавель, ответ на этот вопрос слишком сложен для такой юной особы, как ты…

— Мне хочется знать, папа. Даже если это трудно.

— Но это и очень уместный вопрос.

Комплимент заставил меня покраснеть от удовольствия. Услышать такое от папы, обычно скупого на добрые слова, дорогого стоило.

— Хочешь ли ты узнать историю своего имени, Иезавель?

— Да.

Он повысил голос:

— Мужская кровь нечиста, дорогая моя Иезавель. Будь терпелива во имя Астарты, твоей матери, и выслушай не перебивая то, что я должен тебе поведать. Сегодня настало время нравственного урока.

Я замолкла, обратившись в слух.

Быть покорной.

— Некоторых героев ты узнаешь, мы не раз говорили о них во время занятий. Ты умная девочка, и я уверен, что ты мысленно выстроишь необходимые связи с предыдущими рассказами. Поэтому прошу тебя оставить наблюдения и замечания на потом. В конце у нас будет время все обсудить.

Один и тот же ритуал, каждый раз.

Ритуал был мне известен.

Мы закончили расставлять последние банки на стеллаже h011, и папа сел на деревянный ящик. Я молча опустилась на корточки у его ног. Я никогда не перебиваю его, иначе он может ударить. За этим дело не станет.

— Это часть истории о Правоверной Иезавели, дочери Ефваала, которую предали и убили мужчины.[10]

Он пристально посмотрел на ряды банок, стоявшие перед ним, и продолжал бесстрастным голосом:

— Почти три тысячи лет назад, в 855 году до нашей эры, Ахав, царь северной земли Самарии, взял в жены Иезавель, дочь Ефваала, царя Сидонского. Иезавель была очень красивой женщиной с огромными глазами и суровым взглядом. Невероятно притягательной. Все мужчины желали ее не меньше, чем боялись, с тех пор, как она стала женщиной. Помимо прочего, она была наделена железной волей и знала все тонкости отношений между власть имущими. Ибо — в противоположность тому, что говорит об этом Ветхий Завет, где изложена сокращенная версия истории, призванная опорочить Иезавель и умалить важность ее роли, — ее замужество не было случайностью. Ваал-Вериф и Астарта избрали ее и доверили ей миссию: установить их культ на земле, ослабить местную власть и подготовить их пришествие в человеческом обличье. Для Ваал-Верифа и Астарты Ахав был всего лишь средством. Сидонский[11] царь оказался простым инструментом в умелых руках Иезавели, которая ловко разжигала в нем страсть. Царь быстро подпал под влияние ее чар и позабыл других жен. Вскоре после свадьбы, следуя мудрым советам супруги, он установил в своей столице культ Ваала,[12] сидонского бога, бога Иезавели. Она же не бездействовала. Она была проницательна и убедила Ахава убрать любые упоминания о пророках израильского бога из богослужений, а затем из рассказов и проповедей священников.

Положив руки на колени, я жадно слушала папу.

Он впился в меня напряженным взглядом, оценивая, насколько я внимательна. Он проверял, хорошо ли его слова отпечатываются в моей памяти. Папа всегда говорил с бесконечной осторожностью, складывалось впечатление, что он взвешивает каждое произносимое слово, чтобы добиться желаемого эффекта. В его голосе и взгляде чувствовалась несокрушимая мощь. Это и привлекало, и пугало меня. Я чувствовала себя рядом с ним увереннее, а его сила казалась мне непостижимой.