— Не пароход, а пеликан какой-то, — огорченно сказал главный инженер. — Придется конструкцию менять.

Конструктор попытался переместить машины, выровнять своего первенца, но у него ничего не вышло. И кличка «Пеликан» стала именем буксирного парохода. Плавать на «Пеликане» считалось наказанием. На него посылали служить самых недисциплинированных и неряшливых речников. За долгий срок плавания он приобрел столь неопрятный и запущенный вид, что, наверное, более чумазого парохода не было ни в одном водном бассейне страны.

В первый же год войны, когда началась всеобщая мобилизация, «Пеликан» попал на военную службу. Его командир и военком встретились в ленинградском полуэкипаже. Старший лейтенант запаса Чариков прежде служил на Тихоокеанском флоте, а политрук запаса Соловой — на Северном. Оба они никогда не плавали на тральщиках, но свое назначение приняли с воодушевлением и вместе отправились в Свирицу принимать новый корабль.

Увидев буксирный пароходик, стоящий на реке, они оба помрачнели. Вид корабля не радовал глаз. Его обшарпанные мостик и рубка были скособочены, палуба захламлена, а труба помята и проржавлена.

— Неужто на нем воевать придется? — растерянно спросил Соловой у Чарикова.

— Товарищам на глаза не покажешься — засмеют! — хмуро ответил старший лейтенант. — Я ведь на миноносцах плавал. Ну и подсунули же нам кораблик!

Но на военной службе не поспоришь и не откажешься. Приказ следовало выполнять. Соловой с Чариковым прошли на буксир, познакомились с речниками и повели «Пеликана» вооружать на судостроительный завод.

На носу буксирного парохода заводские мастера установили пушку, а на корме — пулемет и тральные приспособления. От этой нагрузки «Пеликан» еще больше задрал нос и получил такой дифферент[12] на корму, что привальный брус[13] оказался на уровне воды.

Здесь же приняли новую команду, среди которой только пять человек были кадровыми военными моряками, а остальные — местные речники, пожилые совторгфлотовцы и рабочие судостроительного завода.

Перед новой командой военкому и командиру не хотелось показывать недовольства кораблем. Сделав вид, что все обстоит так, как и должно быть, они принялись приводить «Пеликан» в надлежащий военный вид.

Военком был человеком рослым, с могучей шеей и выпуклой грудью борца. Жесткие, почти соломенного цвета волосы над его лбом дыбились ежом. Пригладить их ему не удавалось ни водой, ни вежеталем, ни специальными повязками. Голосом он обладал по-боцмански зычным и нрава был веселого. Рядом с ним работалось легко, потому что Соловой, по-медвежьи ворочая тяжести, то и дело сыпал прибаутками, а если от других слышал меткое словцо или удачную шутку, то оглушительно хохотал. Молодежь тянуло к нему.

Командир, который лет на пять был старше военкома, держался солиднее: шагал неторопливо, говорил негромко, но внятно и заставлял повторять приказания слово в слово. Видимо, сказывалась его гражданская профессия: он служил воспитателем в ремесленном училище. Развязности и расхлябанности Чариков не терпел и поэтому первое время старался быть строгим и даже придирчивым. Молодежь его побаивалась, а недавние рабочие — пожилые матросы — говорили:

— Без строгости на военной службе не обойдешься. Только бы справедливым оказался да побольше о команде заботился. А те, что первое время папиросками угощают и по-разному подлаживаются к нашему брату, потом паршивыми людьми оказываются. Не для забавы мы готовимся, а воевать. Тут твердая рука требуется.

Матросы видели, что командир не белоручка. Руководя авральными работами, он показывал, как надо из каждой щелки удалять грязь, как смывать каустиком въевшуюся сажу и драить палубу.

За десяток лет плавания грязи на буксирном пароходе накопилось столько, что ее выгребали лопатами и выносили из трюмов полными лоханками.

Все внутренние помещения на очищенном и отмытом «Пеликане» матросы покрасили светлыми красками, а борта и надстройку — шаровой, под серо-свинцовый цвет балтийской волны. И вот, когда буксир засверкал чистотой, на нем торжественно подняли военно-морской флаг и стали готовиться к походу.

В дни авральных работ вся команда «Пеликана» жила в казарме на берегу Невы. Теперь ее нужно было разместить в тесных помещениях буксирного парохода. И тут выяснилось, что места на всех не хватает. Пришлось в кубриках привинчивать крючья для подвесных коек, а в каютках поселять по два-три человека.

Об офицерской кают-компании, конечно, и думать не приходилось. Столовую устроили под тентом на верхней палубе. А камбуз оказался столь крошечным, что кок с трудом протискивался в него и мог работать лишь при открытых дверях.

И все же, несмотря на все неудобства новой жизни, в Кронштадт пеликановцы пошли в приподнятом настроении.

Рулевые буксира прежде плавали по рекам, ориентируясь по береговым створам и бакенам. До этого похода им не приходилось иметь дела с компасом, поэтому они поглядывали на него с некоторой опаской и недоверием.

Под разведенными невскими мостами они проходили ночью, а в морской канал вышли на рассвете. Залив слегка туманился. Не было видно ни берегов, ни Кронштадта.

«Куда же теперь?» — растерялся рулевой. Он не понимал, что обозначают морские навигационные знаки.

Командир, стоявший рядом на мостике, сообщил, какой курс следует взять по компасу. Но для рулевого это был набор непонятных слов. Корабль у него стал выделывать такие зигзаги, что в любую минуту мог выскочить на отмель или сесть на камни.

Чарикову пришлось самому стать за руль и тут же в рубке учить речника, как пользоваться компасом.

В Кронштадт они все же пришли благополучно. Здесь корабль принял на борт снаряды, патроны, глубинные бомбы, дымовые шашки, несколько тралов с буйками, змеями, отвесами. В общем, нагрузился так, что еще больше стал походить на нелепейшего представителя водоплавающих птиц — пеликана. Однако это не помешало ему пойти на опробование своего оружия с группой тихоходных тральщиков.

Начались круглосуточные боевые учения в море. Дела на «Пеликане» шли неплохо. Все люди учились старательно и к службе относились со строгостью военных моряков. Только командир отделения, сигнальщик Абашкин, иногда подводил команду.

Несмотря на маленький рост и забавную внешность — на широком щекастом лице виднелся крошечный нос-пуговка, — он оказался человеком тщеславным: одевался всегда франтовато, лихо надвигал на правую бровь мичманку и на мостике стоял, выпятив грудь.

Если семафорили «Пеликану» с какого-нибудь корабля, Абашкин величественно прикладывал к глазам бинокль и обращался к своему матросу.

— А ну, товарищ Кукин, поймете ли вы, что там пишут?

Разбитной сигнальщик Кукин, прищурившись, вглядывался в далекое мелькание флажков и бойко докладывал старшине о передаваемом тексте.

— Вроде как правильно, — одобрительно басил Абашкин. — А теперь, для практики, отмахните-ка им ответ.

И сигнальщик «отмахивал». А старшина с гордым видом поглядывал на всех: «Смотрите, какого я чудо-сигнальщика воспитал».

Но когда Кукина не оказывалось вблизи, а на тральщике необходимо было принять семафор, то у Абашкина обязательно начинали слезиться глаза и запотевали стекла бинокля. Он пыхтел и ворчал на плохую видимость до тех пор, пока командир или его помощник не прочитывали запрос сами. Если требовался срочный ответ, то Абашкин с готовностью произносил:

— Есть!

И начинал с невероятной быстротой отмахивать флажками несусветную чепуху. Его, конечно, не понимали на других кораблях и требовали у командира: «Снимите с мостика эту ветряную мельницу».

Абашкин же с обиженным видом и не без нахальства оправдывался:

— Я не могу медленно работать, у меня горячий характер. Пусть учатся быстрей читать.

— Этак придется для вас весь флот переучивать,— заметил Чариков и, чтобы проверить сигнальщика, предложил ему пройти на нос корабля и как можно медленнее передать флажками: «Нахожусь на минном поле, не подходите ко мне».