Несколько в стороне стояло чанди, посвященное одному из героев эпоса — Биме. Храм был окружен сетчатым забором, его подножие заросло вьющейся мимозой. Если коснуться хоть одного листика этого растения, то моментально съеживаются в иголочки все листья от кончика стебля и до корней. В некоторых углублениях целлы были видны скульптурные головы бесстрашного Бимы. Лицо задумчиво, созерцательно. Но в то же время нет сомнений в том, что оно принадлежит земному человеку. Живость лицу придает едва уловимая улыбка, навеки застывшая на каменных губах. Состояние духовной концентрации здесь не доведено до полной отрешенности, как в индуистских скульптурах. В этом, как и в изображении Кала, чувствовалось проявление самобытности яванских резчиков по камню. Они не стали слепо следовать индийским канонам, придали своим творениям реалистическую убедительность.

На плато много озер. Одно из них в зависимости от высоты солнцестояния меняет цвет, другое всегда гладко как зеркало, третье — горячее. Немало здесь и сероводородных ключей, расщелин, дышащих ядовитыми газами. Из одной из них время от времени слышится как бы стон. Местные жители говорят, что в глубине заточен великан — раксаса. Озера, ключи, выходы газа — все это говорит о вулканическом происхождении плато. Оно — дно огромного вулкана, а горы, окружающие его,— края кратера.

Уходя от храмов по выложенной цементной плиткой дорожке, я догнал двух мальчишек, согнувшихся под мешками, набитыми свежесрезанной травой. За поясами у них торчали кривыми черными дугами серпы. Трава, видимо, предназначалась для козла, которого с натугой тащил мальчишка постарше. На мой вопрос-приветствие «Апа кабар?» (Как дела?) ребята, тут же остановившись и скинув мешки, заулыбались, механически! ответили «Банк» (Хорошо) и сразу же принялись энергичными жестами и уморительной мимикой показывать, что хотят сфотографироваться и получить за это или деньги, или сигареты. Сорванцам и в голову не могла прийти мысль, что белый может говорить на их языке. Они обращались со мной как с глухонемым.

Я сфотографировал мальчуганов, дал им несколько монет. Хитро пересматриваясь — вот, мол, обвели вокруг пальца еще одного глупого туриста,— они побежали ловить рогатого.

Звенящий счастьем бытия смех, веселые крики мальчишек, гонявшихся за козлом, дробились о каменные стены чанди и улетали ввысь, в сияющее бездонной голубизной небо. Таким мне хотелось сохранить в памяти это местечко около древних храмов. Современные жизнерадостные индонезийские дети — и невозмутимо взирающие на них древние, притворно грозные лики божеств — какой резкий контраст и какая яркая гармония. 

 На камне, найденном близ города Капур на острове Банка близ Суматры, высечено: «В год Сака, в месяц светлый, в месяц Весак сделана эта надпись; в это время армия Шривиджайи отправилась на Яву, потому что люди Явы отказались подчиниться Шривиджайе». Год Сака древнеяванского календаря соответствует 686 году нашей эры. Шривиджайя — крупнейшая в Юго-Восточной Азии VII столетия империя, столица которой находилась на юго-востоке Суматры, примерно там, где сейчас располагается порт Палембанг. Это буддийское государство простиралось от южных границ современного Таиланда до Западной Явы, процветало за счет контроля над морскими торговыми путями, связывающими Китай и Индию через Малаккский и Зондский проливы.

По мнению индонезийского историка Кунчаранинграта, «все способности и силы народа Шривиджайи были направлены на создание армады торговых судов и военных кораблей для охраны торговых путей». Шривиджайские купцы были частыми гостями в индийских и китайских гаванях, на рейде их портовых городов ждали своей очереди к причалам суда из стран от Персии до Китая. Рис, золото, камфара, шелк, жемчуг, пряности, благовония, фарфор — все, чем был богат Восток, можно было найти на рынках шривиджайских городов.

Империя была также первым значительным буддийским центром Юго-Восточной Азии. Китайский паломник И Чинь, прибывший в ее столицу в 671 году по пути в Индию, остался там на шесть месяцев, поскольку нашел чему поучиться в «городе тысячи пагод». Через четырнадцать лет, возвращаясь на родину, он остановился уже на семь лет. Переводил там священные тексты. В местной школе махаянизма с 1011 по 1023 год набирался вдохновения великий тибетский проповедник буддизма Атиша.

Авторитет Шривиджайи в делах религии был так высок, а казна так туго набита, что правитель империи мог позволить себе строительство буддийских университета и храма не где-нибудь, а на родине вероучения, в Индии. Школа была выстроена в Бенгалии, а пагода — в Нагапатаме, городе южноиндийского княжества Чола.

Приносящая богатство и славу власть над проливами не давала покоя яванским князьям. Вырвать из рук Шривиджайи хотя бы разделяющий Яву и Суматру Зондский пролив стало для них задачей номер один. Первым сделать это попыталось возникшее на Центральной Яве в VII веке буддийское государство Матарам, которое сколотила династия Шайлендра — «Царей гор». Один из государей шайлендраского гнезда в легендах явно преувеличенно восхваляется как «великий завоеватель» Бали, Суматры, Камбоджи и других стран. Все последующие правители яванских княжеств считали своим первейшим долгом заявить о принадлежности к «могущественному дому» Шайлендра.

Как только государство Матарам укрепилось, оно сразу бросило вызов Шривиджайе. С тех пор соперничество между двумя странами долго не прекращалось. Отзвуки его сохранились и по сей день. В связи с этим вспоминаются два уличных торговца, которые каждый вечер становились за свои кухни на колесах недалеко друг от друга на углу торгового комплекса Чикини. Один из них был суматранец, другой — яванец.

Около первого всегда стояла небольшая очередь. Джа-картцам по вкусу пришлась его стряпня. Любо-дорого было посмотреть, как этот вечно улыбающийся парень за минуту превращал кусок теста в тончайший, почти прозрачный лист, ловко кидал его на огромную, шипящую разогретым маслом сковородку,- выливал на тесто месиво из сырых яиц, мяса, зелени и... через минуту заворачивал дымящуюся муртабу очередному клиенту. Некоторые тут же, не отходя от передвижной кухни, поедали свои порции этого сытного блюда. Для таких предусмотрительный суматранец держал наготове три табурета.

Он был не только искусным поваром. Он был артистом. Рот его не закрывался ни на секунду, с губ вслед за шуткой слетала прибаутка, с каждым он находил о чем побалагурить, каждому улыбался широко и подкупающе просто. Я много раз вставал в очередь к его ярко освещенной керосиновой лампой тележке. Он всегда меня приветствовал одними и теми же словами:

  — А, белый господин! Знать, наскучил вам ваш немецкий суп. Так отведайте нашей индонезийской муртабы.

При чем здесь суп, да еще немецкий, я не спрашивал. То ли он меня принимал за немца, то ли из всей европейской кухни знал только немецкий суп и считал его, разумеется, отвратительным.

Уже громко, так, чтобы слышали и остальные, он говорил:

  — Вот белый господин каждый вечер приходит сюда. Видно, полюбилась ему моя муртаба. Белый господин каждый раз берет только одну порцию, боится объесться.

Хитрец врал. Я не ходил к нему каждый вечер. Он мое появление для рекламы своей стряпни, для подтрунивания надо мной, что приводило индонезийцев в веселое оживление. Им очень, видно, нравилась мысль о том, что белый человек местную еду предпочитает немецкому супу. Говорливого, лукавого суматранца любили за легкий, веселый нрав.

Не любил его только торгующий сосед-яванец. Он мне как-то пожаловался, что когда-то был на этом углу единственным продавцом муртабы и не страдал от недостатка клиентов. Но вот появился с полгода назад этот «болтун», и теперь он почти все время сидит перед еле светящейся слабым синим пламенем газовой горелкой.

  — Нет покупателей. Все там,— махнул яванец в сторону.— Эти суматранцы такие проныры, везде пролезут. От них голова болит.