Яблоко от яблони недалеко падает.

Но к воскресенью его ребра можно было увидеть даже под футболкой. Мы не стали отправлять его в школу в понедельник, а я не пошел на работу, чтобы пойти с ним на прием к доктору Уэллеру. Уэллер был из тех старомодных врачей общей практики, которых скоро больше нигде не увидишь. Несмотря на солидный возраст — за семьдесят лет — он всегда приходил к пациентам домой даже во внеурочное время, если возникала такая необходимость. В Раи это было таким же неслыханным, как и честный механик. Уэллер верил в домашнее лечение, не больничное. Однажды, когда Дженни заболела бронхитом, он пришел осмотреть ее ночью и заснул у меня на диване, прямо перед нетронутой чашкой кофе, а мы два часа ходили на цыпочках и слушали его храп.

Утром в понедельник мы сидели в его приемной и отвечали на вопросы, пока он осматривал глаза, уши, нос и горло Дэнни, его спину и грудь, слушал его дыхание, взял крови в пробирку и отправил в уборную — взять анализ мочи.

— Он прекрасно выглядит. Он потерял пять фунтов с последнего посещения, но кроме этого с ним все в порядке. Конечно, нам надо дождаться анализов крови. Говорите, он вообще ничего не ел?

— Совсем ничего, — сказала Сьюзен.

Он вздохнул.

— Подождите за дверью. Я с ним поговорю.

В комнате ожидания Сьюзен взяла журнал, посмотрела на обложку и положила его назад в кучу.

— Почему? — прошептала она.

Старик с палочкой бросил на нас взгляд и отвернулся. Мать напротив нас смотрела, как ее дочь разрисовывает Гарфилда в раскраске.

— Я не знаю, — сказал я. — Хотел бы я знать.

Я чувствовал какое-то странное отчуждение, словно это происходило со всеми остальными, не со мной, не с нами.

Я всегда ощущал внутри тяжелую глыбу отчуждения. Возможно потому, что был единственным ребенком. Возможно, дело в суровой немецкой крови моего деда. Я был одинок с женой, одинок с детьми, неприкасаемый, недостижимый, и подозреваю, что они этого не знали. Это одиночество глубоко во мне. Я копил его годами. Оно отражается на всех моих отношениях и всех ожиданиях. Оно делает меня почти невосприимчивым к жестоким поворотам судьбы.

Все это я теперь я осознаю очень хорошо.

Доктор Уэллер, улыбаясь, вывел Дэнни из приемной и попросил посидеть, а нас поманил рукой к себе. Но улыбка предназначалась для Дэнни. Она ничего не значила.

Мы сели.

— Очень странно. — Доктор покачал головой. — Я сказал ему, что он должен есть. Он спросил почему. Я сказал: «Дэнни, люди каждый день умирают от голода. По всему миру. Если ты не будешь есть — ты умрешь, просто-напросто умрешь». Ваш сын посмотрел на меня и сказал: «И что?»

— Господи, — сказала Сьюзен.

— Он не дерзил, поверьте, — он серьезно задал мне вопрос. Я сказал: «Ты же хочешь жить, да?» Он спросил: «А должен?». Поверьте мне, можете сбить меня с этого стула. А должен! Я сказал: «Конечно должен. Все хотят жить». «Почему?» — спросил он. Боже. Я сказал ему, что жизнь прекрасна, жизнь священна, что жить — это весело. Сейчас Рождество на носу! А как же выходные, дни рождения и летние каникулы? Я сказал, что нужно жить на полную, делать все, чтобы быть сильным, здоровым и счастливым насколько можно. Я знаю, что он слушал и понимал меня. Но он не казася ни чуточки не беспокоился и не расстроился. Когда я закончил, все, что он сказал: «Да-да, но я не голодный».

Доктор был поражен и сбит с толку.

— Я даже не знаю, что тут сказать. — Он взял блокнот. — Я напишу вам имя и номер психотерапевта. Не психиатра — он не будет пихать Дэнни никаких таблеток. Терапевта. Пока нет анализов, хотя вряд ли это что-то изменит, скажу — у Дэнни серьезное эмоциональное расстройство, которое требует исследования, причем незамедлительно. Этот врач, Филд — лучший, кого я знаю. И хорошо работает с детьми. Скажите, что я попросил принять вас как можно раньше, если можно — сегодня. Мы с ним знакомы очень давно, и он не откажет. И, думаю, он может помочь Дэнни.

— Чем поможет? — спросила Сьюзен. Я почувствовал, что она теряет самообладание. — Чем поможет? Поможет найти причину жить?

Ее голос сорвался на последнем слове и она зарыдала, прикрывшись руками, а я подошел к ней и попытался связаться с той частью себя, которая могла бы связаться с ней, и почувствовал, что она не совсем замолкла внутри меня, и обнял жену.

Ночью я услышал, как они разговаривают. Дэнни и девочки.

Было уже поздно, мы ложились спать, Сьюзен была в ванной — чистила зубы. Я собирался выкурить мою последнюю сигарету на кухне, вышел в холл и услышал их шепот. У близняшек была своя комната, у Дэнни — своя. Шепот доносился из комнаты девочек.

Это было против заведенного у нас порядка, но порядок и так стремительно несся ко всем чертям. На работу по дому всем было наплевать. На завтрак был кофе и пончики из магазина. Ну Дэнни, естественно, ддаже этого не ел. Спать мы ложились, когда уже выбивались из сил.

Доктор Филд сказал, что пока все в порядке. Что нам следует избегать любого напряжения и ли противоречий в семье хотя бы неделю-другую.

Мне нельзя было кричать на Дэнни за то, что он не ест.

Сначала Филд поговорил полчаса у себя в приемной с Дэнни, потом минут двадцать — со мной и Сьюзен. Я счел его представительным, а его голос — приятным. Пока у него не было ни единого предположения насчет происходящего с Дэнни. Все, что он мог сказать — он должен видеть Дэнни каждый день, пока мальчик не начнет есть снова, и, наверное, один или два раза в неделю — после.

Если он начнет есть.

Я решил не обращать внимание на то, что они шепчутся. Я подумал, что если бы нашел в себе силы бросить курить, я бы вообще их не услышал. Но то, что сказала Дженни, донеслось до меня через приоткрытую дверь четко и ясно: — Не понимаю, — сказала она. — А что с коробкой?

Ответа я не уловил. Я подошел к двери. Пол заскрипел. Шепот прекратился.

Я открыл дверь. Они собрались на кровати.

— Что с какой коробкой? — спросил я.

Они посмотрели на меня.

«Мои дети, — подумал я, — выросли вообще безо всякой совести. Или по правилам, или никаких правил».

Этим они отличались от меня. Бывало, что я сомневался, мои ли это дети.

— Ничего, — сказал Дэнни.

— Ничего, — сказали Кларисса и Дженни.

— Ну, — сказал я. Скажите. Что вы тут обсуждаете?

— Просто разговариваем, — сказал Дэнни.

— Секретничаете? — сказал я шутливо, как будто меня их разговор не волновал.

Он пожал плечами.

— Просто, ну, разговариваем.

— О том, почему ты не ешь? Об этом вы разговариваете?

— Па-а-ап.

Я знал своего сына. Он был таким же упрямцем, как и я. Не надо быть гением, чтобы понять, что больше из него ничего не вытянешь.

— Хорошо, — сказал я. — Иди спать.

Он пошел за мной. Я оглянулся и увидел, что девочки сидят неподвижно, уставившись на меня.

— Что? — сказал я.

— Ничего, — сказала Кларисса.

— Спокойной ночи, папа, — сказала Дженни.

Я поделал им спокойной ночи и пошел вниз за сигаретами. Выкурил три. Все думал о коробке.

На следующее утро девочки ничего не ели.

Дальше все произошло очень быстро. К вечеру было выяснилось, что они пошли по той же дороге, что и Дэнни. Они веселились, были всем довольны. И непоколебимы. Три слова: «не хочу есть» внезапно стали для меня самыми страшными во всем мире.

Их вариация оказалась не менее страшной: два дня спустя, сидя перед дымящейся лазаньей, которую она готовила целый день, Сьюзен спросила меня, как она может есть, когда ее дети голодают.

И больше ничего не ела.

Я стал заказывать еду на вынос для себя одного.

«Макдональдс». Пицца. Крылышки Баффало.

На Рождество Дэнни уже не мог подняться с постели самостоятельно.

Близняшки отощали — как и Сьюзен.

Рождественского ужина у нас не было.

Я поел холодного жареного риса и бросил пару крылышек в микроволновку. И все.

Тем временем Филд совсем зашел в тупик из-за всего этого, и хотел написать доклад о нашем случае, если я не против. Я не возражал. Мне было абсолютно без разницы. Доктор Уэллер, который прибегал к госпитализации только в крайнем случае, решил отправить Дэнни на капельницу как можно скорей. Мы спросили, можно ли после Рождества? Он разрешил, но сказал, что ни секундой позже. Мы согласились.