— На редан! На редан! [1]Смотри, сейчас на редан выйдет! — с восторгом и умилением закричал Лодя Вересов, и отголоски далеко побежали над вечереющим взморьем. — Как идет, Кимка! Ты видишь, как он идет? Даже барсит... [2]

Кимушка Соломин усмехнулся не без самодовольства. Твердой рукой опытного водителя он подал сектор движка еще на одну зарубку вперед. И «движок», ненаглядный, капризный «С-101», покорно запел тоном выше.

Лоде было известно, почему он зовется так: «С-101», этот движок. Такая хитрость была применена, чтобы все думали, что у его конструктора, Кима Константиновича Соломина, за спиной уже сотня столь же превосходных моторов. «Так многие делают!» — подмигнув, объяснил Лоде Ким, и Лодя удовлетворился этими словами.

«С-101» пел, очень довольный, повидимому, тем, что наконец-то ему позволили родиться на свет. Скуттер «Зеленый луч», гонимый его напором, набирал скорость. Гладкие, скользко-студенистые на вид «усы» протянулись от него по воде — к Лахтинскому берегу и к стрелке Крестовского. За кормой — точь в точь как в описаниях морских войн — побежала, пенясь, кильватерная струя... Киль-ватер-ная! Как за линкором!

Сердце Лоди билось учащенно: «Нет! До чего же хорошо всё кругом! Всё, всё!»

Ким Соломин, морща лоб, вслушивался в голос своего моторчика. Некрасивое умное лицо его светилось гордостью. Идет скуттер!

— Что-то есть в зажиганье... — пробормотал он всё же озабоченно. — Хватит гонять! — И резко убрал газ.

Тишина. Легкая, свежая, водяная...

«Шлеп... Шлеп!!» — залопотали о борта скуттера крошечные волны штиля.

Мертвая рыбешка, вверх белым брюшком, неторопливо проплыла за корму. Солнце, садясь, коснулось теплым огнем Кимкиных буйных вихров; оно точно хотело сравнить, кто же из них, в конце концов, рыжее: Ким или оно, солнце?

Ребяческим, срывающимся от сильного чувства голосом Ким Соломин, десятиклассник, конструктор и изобретатель, надежда школьных физиков, заикаясь как всегда, произнес с приличествующей случаю торжественностью:

— За... за... запиши, брат... В двадцать ноль семь, двадцать пе-первого июня 1941 года мотор «С-101» был испытан с-с-с-строителями!..

Мгновение он еще старался сохранить спокойствие, но неодолимая волна юного счастья вдруг захлестнула его.

— И конструктор, — закричал он, внезапно вскакивая на банку скуттера, — и конструктор не выдержал такой удачи!.. Безумец неожиданно...

Ноги его мелькнули у самого Лодиного носа. Скуттер отчаянно качнуло; вот так всплеск! Бешеными саженками строитель, как был в трусах и зеленой майке, устремился к недалекому бую.

Коснувшись его, он, видимо, хоть отчасти охладил свой восторг. Куда более правильным брассом, уже неспешно он вернулся обратно.

Увлеченный таким примером, Лодя начал было стаскивать свою голубую майку, но вдруг замер. Глаза его широко открылись. Он оцепенел, не отнимая пальцев от ворота, не в силах пошевельнуться...

Что случилось? Решительно ничего! Ничто не изменилось вокруг. Просто на большое зеркало залива, на всё его огромное, ослепительно лучащееся пространство налег вдруг такой невыразимый покой летнего вечера, что сердце не могло не остановиться.

На левой раковине [3]«Зеленого луча», за зданием яхт-клуба, в мерцающем мареве туманился Ленинград. В парке культуры, за Стрелкой, чуть слышно играл оркестр. Из трубы лесопилки, справа, вылетали и таяли с легкими хлопками аккуратные крендельки газолинового дыма.

Далеко впереди, как встающий из моря мираж, тянулся лесистый мыс Лахты. По шоссе к нему катились грузовики; их фары и ветровые стекла на каждом вираже бросали быстрый красноватый «зайчик».

Рядом шел битком набитый людьми поезд — в Сестрорецк. Розовый дымовой султан поднимался косо — вверх и назад; блестели окна. Высоко над ним, в голубой бездне «крутил петли» чуть зримый самолет. Его почти не было видно; но время от времени из-за золотисто-белых облаков доносилось сюда, вниз, могучее звонкое рычание. «И тут — я! И тут человек! Советский Человек! — казалось, говорило оно. — Вольный! Смелый! Счастливый!»

Кимкина мокрая голова блеснула у борта, подобно медному скафандру водолаза.

— Теплая до п-п-противности! — с наслаждением объявил он, подвешиваясь к борту скуттера (течение тотчас же властно и мягко унесло его длинные ноги под киль). — Эх, Лоденька! Погляди, брат, как здорово! Да вот, всё вообще! Ну, до чего я люблю это всё! Ты бы мог жить без моря, Лодечка, а?

Лодя отрицательно покачал головой.

— Ну и я нет! — твердо сказал Ким. — Ты толковое дитя, Лодька, хотя тебе только тринадцать. Ты понимаешь! Чтоб человеку жить, человеку простор нужен... Горизонт! Чувствуешь? И вот смотри на меня: я... я — всё могу! Вздумал — буду строителем. Захочу — в летчики пойду. Нам с тобой все дороги открыты — и мне и тебе... Это уж у нас страна такая! Понял? Ты всё понимаешь! Я тебя больше всех люблю, именно за то, что ты у-ужасно толковый. Для шестого класса — даже не верится; самый толковый из всех!

Лодя Вересов слегка смутился.

— Ну, да... А Ланэ? — скромно пробормотал он. Кимкина голова моментально исчезла под водой и мгновение спустя появилась у противоположного борта. Большие уши его порозовели.

— Ну, еще!.. Что Ланэ? — он брызнул в Лодю тоненькой струйкой воды — «Ланэ, Ланэ!» Тоже туда же! Она, конечно, тоже толковый ребенок, но знаешь... Из т-т-аких, б-брат, что там ни говори, Ньютонов и бы-быстрых разумом Платонов, хоть убей, не получается... Вчера сама просила: «Объясни мне зажигание!» А сама на втором же такте спит... И ты, Лоденька, про Ланэ вообще... Помалкивай больше!

Лодя не удивился. Все знали: с Кимкой Соломиным не совсем ладно. Был образцовый юнец, зависть всех мамаш: тишь да гладь; моторы да карбюраторы... Никаких глупостей! И вдруг...

Да, это он первый узнал, что ее подлинное имя совсем не Люда, а куда необыкновенней — Ланэ! Это он, Ким, установил, что хотя фамилия Людиной матери, новой паспортистки городка № 7 на Каменном острове, где все они жили, чисто русская — Фофанова, но самое-то Люду зовут по ее отцу: Лю Фан-чи. Ее папа, оказалось, был китаец, рабочий из города Ли-янь; только он умер еще в 1928 году. Поэтому, хотя Ланэ не говорила по-китайски, она знала много отдельных китайских слов и даже умела писать чернилами четыре самых настоящих китайских иероглифа:

— что означает «человек», 

— «девушка» — и еще два других:

и

которые вместе значат «зеленый луч».

Взрослых удивляло, в конце концов, не то, что Ким Соломин вдруг пленился живой, веселой китаяночкой. Это было понятно: семнадцать лет минуло парню! Их поражало, что сам-то он, вихрастый, рыжий, нескладный, с пальцами, вечно перепачканными маслом, с глазами, глядящими куда-то вдаль, с головой, набитой кучей непонятных технических проектов, один другого страннее и неожиданней, — что он сам смог заинтересовать собой задорную, избалованную общим вниманием девчонку, помешанную на театре, на балете, может быть, и верно будущую актрису. Но спорить против очевидного не приходилось...

Вещь небывалая: в мае Кимка недели две с неимоверным терпением и невиданной снисходительностью «подгонял» Людку по алгебре, только отдуваясь слегка от ее математической несообразительности. А потом каждый мог наблюдать: что ни вечер, Ланэ — эта мамина дочка! — часами сидела на мрачном подоконнике механической мастерской городской водной станции, свесив стройные ножки во двор, неотрывно смотря на паяльную лампу, пылающую и гудящую в проворных Кимкиных руках... Он что-то говорил, а она его слушала... Ну и ну!