К концу третьего дня она вошла во вкус получения образования, но оно как-то совершенно неожиданно закончилось. Их группу по-быстрому сфотографировали, велев сказать «чи-и-из»; выдали цветные листочки с профилем королевы и текстом об окончании академии, тяжеленную папку с документами, которую Свете сразу же захотелось выбросить, и выселили из общежития прямо днем.

До самолета было почти шесть часов, погода была сухая и теплая, и Света, хоть и без комфорта — с тележкой на поводке, — немного погуляла по Лондону, тратя то, что осталось у нее от транспортных передряг и походов в дорогущую академическую столовую.

…Небритый Толька встретил ее в аэропорту поспешным поцелуем в щеку и вопросом:

— Много валюты осталось?

«Вот я и дома», — подумала Света. Впереди были выходные, за которые предстояло ударно ликвидировать все катастрофические последствия своего отсутствия, попутно выслушивая, что она — сука и проститутка, бросившая семью ради шастанья по чужим мужикам.

В понедельник Алексашин попросил ее остаться после планерки, расспросил для приличия об академии и дал ей необычное поручение: изготовить для его приближающегося юбилея несколько шутливых плакатиков, которыми он будет отвечать на приветствия по случаю пятидесятилетия, отмечающегося через несколько дней, — в отделе стоял издательский мини-комплекс с цветным принтером, и все праздничные задания автоматически сбрасывались к ним.

На всей фирме было затишье — грядущая смена руководства и курса не стимулировала личную инициативу членов коллектива.

Света, расспросив Лену, негласно оставшуюся за начальника, о делах, села срочно рисовать плакатики для алексашинского юбилея. Ничего путного в голову не приходило, поэтому она просто набрала готовый текст и стала экспериментировать со шрифтом и размерами.

— Что за чушью вы заняты? — без обиняков спросила скучавшая без дела и поэтому агрессивная Нина.

— А это для Алексашина… — сказала Света.

Нина хмыкнула, как всегда, когда сталкивалась с проявлениями бездарности и отсутствием творческого подхода, и затихла, что-то делая на своем компьютере. Света слышала только чирканья «мышью» и невнятные звуки, издаваемые Ниной. Наконец, она закончила и выдала что-то на печать.

— Вот это, может, получше будет? — спросила она несколько спесиво, показывая Свете цветной рисунок, сделанный в программе «пейнтбраш».

На желтом фоне нарочито неаккуратными, какими-то хамскими буквами, как углем на заборе, было намалевано: «А за «козла» вы мне ответите!»

Света долго смеялась, но передать Алексашину этот и другие, в этом же стиле сделанные рисунки решилась только через пару дней, когда, намучившись, ничего сколько-нибудь забавного или смешного сделать не смогла.

Нина нарисовала еще кучу всяких хулиганских примочек вроде «Отдзынь, плесень!» или «Не стой над душой, проходи стороной!» с изображением отверстий от пуль или отпечатка босой ноги. Были, правда, и лирические плакатики, с яркими, как бы детской рукой намалеванными цветами и отмашками вроде «Ах, полноте!», или отпечатком пухлых дамских губ и призывом «Ну, подойди!».

— Давайте я сама отнесу, если вы боитесь, — говорила все это время Нина. — Он оценит! Почему вы об Александре Алексеевиче такого низкого мнения? Чувство юмора у него есть. Не будь он директором и пьяницей, очень даже приличный был бы человек…

Нина говорила, что она, как истинный Водолей, не терпит начальства по определению — дело только в степени неприятия, — и Свете придется с этим смириться. Света понимала, что Нина шутит, и не сердилась.

Алексашин просто зашелся от восторга, когда Света показала ему Нинину «коллекцию». Он, отстранившись, поглядел на Свету с восхищением во взоре.

— Нет, нет, — предупреждая его вопрос, сказала Света грустно. — Это Нина Георгиевна для вас сделала. Я ее даже не просила.

Света уже вернулась в отдел, когда по внутреннему телефону позвонил Алексашин и лично поблагодарил Нину за услугу.

— Ну что вы… Да, училась, и даже имею квалификацию художника-мультипликатора и художника-иконописца… Нет, сейчас нет — это настроя особого требует. Жизнь у меня чересчур светская… Да, спасибо за признание моих скромных возможностей…

— А чего он вам говорил? — осторожно спросила Света.

— Сказал, что больше всего понравилось про козла.

— А, да, он и мне это сказал.

Как же Свете нравилось, когда все вокруг друг друга любили и хвалили! Она просто купалась в атмосфере тепла, добра и любви! Ангелы порхали, едва слышно трепеща крылышками, люди делали друг другу подарки, говорили комплименты, и все вместе обожали Свету… Случалось это редко, но когда случалось, Света была счастлива. Вот, вроде и Нина с Алексашиным нашли общий язык, а он уходит… Такая жалость!

Юбилей Алексашина прошел, как следует, нормально, с умеренным накалом и в смысле хороших слов, и в смысле пития, потому что все знали о подоплеке и надвигающейся смене власти. Плакатиками Ниниными он так и не воспользовался — наверное, пожалел.

В отделе они с девчонками занимались тем, что собирали по всем отделам адреса сотрудничающих компаний, чтобы поздравить их с Рождеством и Новым годом, о приближении которого давали знать и длинные промозглые ночи, и выпавший, наконец, снег.

Дома у Светы все было по-старому. Толька был то ласков, то груб, в зависимости от Светиных заработков. Но рук не распускал, боясь напоминаний о романе с Алиской. Как ни говори, он запятнал себя натуральной, фактически установленной изменой, а целомудренную Свету в этом упрекнуть было невозможно.

Так потихоньку они добрались до конца декабря. Нина ходила мрачная и говорила, что ее раздражает эта «бесконечная темень».

— И вот ведь, заметьте, день уже начал прибавляться, а на улице еще темнее! Вроде я человек зимний, родившийся зимой и на Крайнем Севере, а зиму не люблю… Нет, конечно, мороз и солнце — это, без сомненья, день чудесный, но вот где это солнце?! Товарищ начальник, ну-ка, живо, осветите окрестности в соответствии с вашим именем! Невмоготу мне!

Света только улыбалась и просила Нину потерпеть — скоро весна.

Лена на конец декабря взяла отпуск за свой счет, чтобы поехать с мужем в Израиль. Она не особенно скрывала, да и все догадывались, что едут они не только навестить Сашкиных родственников, но, главное, похлопотать по поводу все так и не появлявшегося наследника.

Действовать Авессаломовы решили комплексно: и по религиозному, и по научному направлениям. В Израиле Лену за несколько месяцев вперед записали на прием к какому-то медицинскому светилу, немыслимо дорогому, к которому обращались даже голливудские кинозвезды в случае проблем с деторождением. Планировали они и выполнить какие-то религиозные обряды в специальном месте, куда приходили бездетные иудейские пары.

Лену все жалели, даже Нина, которая сентиментальностью и чадолюбием не страдала. Замуж, по ее словам, она решила не выходить и детей не заводить еще в четырнадцать лет, и неукоснительно этому решению следовала.

— Не жалеете? — как-то однажды между прочим спросила ее Лена.

— Не-а, — ответила Нина легко. — В это время, в этой стране… Для этого законченным садистом надо быть… Хорошо, вот сейчас все есть — были бы деньги. А когда мои сверстницы замуж выходили, им на загсовские талоны предлагали либо посуду, либо белье, а чтоб и то и другое — фигушки, дефицит, видите ли… А потом, когда появлялся ребенок, в зависимости от урожая хлопка или выдавали, или не выдавали комплект пеленочек… Хлопчатки не было! Младенчика хоть в подоле из роддома неси! А уж рожать-то!.. У нас в Коломне была одна акушерка — город-то не очень уж большой, все всех знают, — которая рожениц иначе, как «б…» не называла. А если кто-то пытался жаловаться, заведующая отвечала, что у нее самая лучшая статистика: очень редко осложнения при родах и дети всегда живы — та акушерка ка-а-ак матом роженицу обложит, так та сразу от испуга и родит… Но это все не для меня. Другие — пожалуйста. А без меня одной, я думаю, в этом несложном деле можно обойтись.