Это что, так трудно проявить немного любви, нежности и внимания? Почему бы Нине не помыть чашки и за Светиными гостями тоже? Нет, она не поскупилась купить два бокала с надписями «Нина» и «Люда», и если пила чай со своей драгоценной товаркой Хвостиковой, то только из них, и только за собой и убирала. Вот Машутка была не такая!

Застав в отделе остатки вечернего Светиного с Наташей банкетика, Нина демонстративно их не убирала, и если бы кто-то зашел в отдел из коллег или руководства, то увидел бы следы выпивки. Маша — другое дело! Та сразу хватала эти липкие стаканы и жирные тарелки и несла мыть. Маша убирала у Светы на столе, протирала клавиатуру и экран компьютера, вытряхивала и мыла пепельницу, расставляла в стаканы карандаши и ручки. Это было так приятно…

Дочки и муж навестили Свету в больнице по одному разу, а Маша приезжала дважды, каждый раз с цветами и подарками. Светиным объяснениям даже не поверили ее соседки по палате — так нежно ворковали они во время Машиных посещений. Можно было подумать — близкие родственницы или давно знакомые, родные люди, а оказалось — начальник отдела с референтом.

Но Маша была простой девчонкой из рабочей семьи, не бог весть как образованной, да еще и мордвинкой, отчего, вероятно, особым умом не блистала и могла облегчить Светино существование лишь отчасти — этими незначительными хозяйственными заботами. Дорогих подарков она, при всей ее к Свете любви, делать не могла по причине маленького заработка и необходимости платить за учебу. Работы со Светы Маша никакой практически не сняла, может, только самую малость. Ее, собственно, и брали-то, чтобы избавить от поездок и беготни Нину, а Светины хлопоты так при ней и остались. Надеяться на то, что Машка хоть когда-нибудь дотянет до Нининого или хотя бы Лениного уровня не приходилось — даже диплом она должна была получить только к тридцати годам, так что появления серьезных идей, масштабных документов и концепций ожидать от нее было трудно. Хорошо, если хотя бы замуж не выскочит и в декрет не уйдет…

Вот если б Нина действительно Свету любила, то б все сделала, чтобы избавить ее от этой отдельской рутины, почаще бы говорила по утрам, когда Света звонила ей, что она может не приезжать или приехать попозже, — так нет. Обязательно Нине надо было сказать, что ее уже искал кто-нибудь из начальства. Хорошо, хоть Павел Никанорыч, как и покойный Алексашин, на Светины опоздания и прогулы — даже если такие явно обнаруживались — особенно не реагировал. Забывал, наверное, в делах. Или просто, помня ее девчонкой, не считал нужным делать замечания, думая, что, мол, вырастет — поумнеет.

Но в день своего сорокалетия Света была почти вознаграждена за недостаток внимания и любви. Она приехала попозже, когда девчонки, организованные Ниной на юбилейное спецобслуживание, уже убрали в отделе и под Нининым руководством строгали-кромсали какие-то фантастические салаты и закуски. На ее столе стояли первые подарки — от сотрудников. Нина была верна своему практицизму и подарила итальянские шампунь и кондиционер, Машка — очередную шкатулочку. Потом, в двенадцать часов, пошли построенные Ниной в четкие ряды поздравляющие, с каждым Света выпивала и закусывала очередным салатом. Гости восхищались простым и вкусным угощением, а счастливая Света говорила: «Это все мои дорогие девочки!»

После двух часов пришел Пеструх. Как потом оказалось, он ждал, когда подвезут подарок — сотовый телефон, о котором давно мечтала Света. Ему Нининых салатов не досталось, и они угостились принесенным директором шампанским и нарезкой, которую аккуратно выложила на тарелочку Машутка.

Мало пившая Нина уже сидела и долбила свой очередной перевод, не обращая ни на кого внимания, и они с Пал Никанорычем, сидя в уголке, поговорили за жизнь по-тихому, очень душевно. Когда директор ушел, Света, пьяная и счастливая, бросилась на шею Нине и Машке, повторяя, что она их безумно любит и у нее никогда не было такого замечательного дня рождения! Потом она отпустила их домой — все равно надо было ждать Евсеева с машиной. В тишине и одиночестве позвонила Савицкому в офис, рассказала ему о дне рождения. Он удивился, что ей уже сорок, и сказал, что для него она навсегда будет двадцатипятилетней.

Дня через три он прислал длинное сообщение — последние американские анекдоты, довольно забавные, но какие-то беззубые, и письмо. Он писал, что уже третий день пьет пиво за ее сорокалетие, что она — его единственная и настоящая любовь, но что «точка возвращения пройдена» и ему остались лишь сожаления.

Это меланхолическое замечание очень задело Свету — а она-то надеялась, что он выразит хотя бы слабое желание воссоединиться с ней в Америке! Не обязательно было бы действительно это делать, но мог бы он хоть намекнуть на такую возможность, но…

Это было тем более обидно, что однажды, несколько недель назад, когда они выпивали с Леной Ципиной, Света нафантазировала ей, что Савицкий приезжал в Москву, к ней на свидание, звал уехать с собой, но она отказалась из-за девочек, но он сказал, что не теряет надежды и хочет исправить все, сделанные им когда-то роковые, ужасные ошибки!

Приехал муж, с цветами. Правда, но не Савицкий, а Евсеев. Дома они тоже поотмечали, с отцом и Димкой, теткой и двоюродной сестрой. Выпили и съели ужасно много, но подарки были тоже неплохие, правда, тоже больше практичные — вроде пледов или полотенец. Потом оказалось, что немногочисленные родичи обошлись ей гораздо дороже, чем все коллеги сразу. Вероятно, потому, что Нина не приложила к организации домашнего празднества своей удивительно маленькой, но хваткой ручки, о чем Света очень пожалела.

Через несколько дней Света с мужем, детьми и собакой уехали отдыхать на Волгу. Река с нефтяными разводами и палатка на плоской сырой отмели были неважной заменой пятизвездочному отелю на берегу Средиземного, моря, но и это было неплохо. Не хватало разговоров с Савицким и записочек от него, Машиной нежности и Нининой энергии, задушевных перекуров с подружками, приходилось готовить и стирать в холодной воде на всю ораву, но хотя бы не было необходимости вскакивать невыспавшейся по будильнику и решать вопросы международного сотрудничества. Погода тоже благоприятствовала.

Месяц отпуска прошел незаметно, и возвращение на работу, даже из палатки на Волге, было равносильно дороге на эшафот. Света поправилась от спокойной жизни или, возможно, от своих гормональных таблеток, чем ее пугали подружки.

На работе был августовский застой. Света застала Нину, как всегда, за компьютером, Машу — за сортировкой папок и поливанием цветов, и все ей были рады, говорили, что она посвежела, похорошела.

Обидно, правда, было услышать, что через пару недель Нина уезжает в Грецию отдыхать. Это было обидно еще и потому, что Нина то и дело рассказывала об очередной покупке к отпуску, а Света сидела без копейки, и на нее грозным финансовым молохом надвигался новый учебный год. Просить, как всегда, взаймы у Нины перед ее отпуском было бесполезно и бестактно, да и вся фирма была летом некредитоспособна. Света, пробыв в хорошем состоянии духа два-три дня, погрузилась в мрачно-тяжелое состояние. Евсеев опять уехал на рыбалку, и сорвать плохое настроение можно было только на дочках, благо те разболтались донельзя на речных просторах, не убирали за собой, дерзили и предлогов для окриков и ссор давали сколько угодно.

Наташа была в отпуске, излить душу было некому, потому что Анна Павловна Свету понимать перестала давно. Словом, Свете было плохо.

«Да откуда же у нее столько денег? — размышляла она, краешком глаза наблюдая, как Нина, придя из магазина, выкладывала из пакета какие-то трусики-маечки-носочки. — Это ж просто какой-то подпольный миллионер Корейко!»

— И зачем же вам столько? — возможно более презрительно спросила Света, надеясь, что Нина ответит ей в таком же тоне и они поругаются.

— А в запас. По дешевке-то чего не купить. Пусть лежат. Трусы не колбаса, не испортятся.