Однажды, когда Светлана случайно узнала, что Нина заказывает украшения из полудрагоценных камней у своей личной художницы и у нее есть приходящая домработница, она долго не могла прийти в себя. Оставшись наедине с самой собой вечером, она даже всплакнула от зависти и горечи… Ну, все у Нины как у настоящей, полноценной женщины!

А у Светы произошли перемены. Аномально долгое отсутствие Евсеева объяснилось тем, что он «зашился» от пьянки, нашел себе постоянную женщину, намного старше себя, с дурацким именем Алиса и с дочкой — ровесницей собственных детей, — и ушел от родителей к этой бабе жить.

До этого днем во вторник, в отсутствие Светы, он заехал за девочками, повез их на рынок, где позволил выбирать себе все, что угодно, из одежды и обуви. Между делом он разъяснил ситуацию, подчеркивая, что, несмотря ни на что, останется их любящим и любимым папой. Показывая Свете обновки, ополоумевшие от папиной щедрости девчонки поведали от его имени, что теперь она — действительно разведенная женщина, стопроцентная «брошенка», и может действовать по обстоятельствам, даже снова выйти замуж.

Три дня Света переживала случившееся, не говоря ничего даже самым близким подругам, что было на нее совсем не похоже. И не ошиблась в расчетах — Евсеев позвонил в пятницу поздно вечером и сказал, что ему очень плохо, и, конечно, получил приглашение приехать и излить душу. На вопрос про Алиску и новую семью он с готовностью ответил, что все это было роковой ошибкой и ему невтерпеж жить с нелюбимой женщиной, а Свету он необыкновенно сильно обожает. Как выяснилось в процессе допроса, Алиска бессовестно воспользовалась тем, что она на двенадцать лет старше, житейски и сексуально опытнее, и просто его, бедного, обольстила, обманула и соблазнила. Кроме того, он проболтался, что Алиска имела наглость потребовать денег на совместное хозяйство, что Толе Евсееву было, понятно, ножик острый.

Выслушивая его излияния, Света заметила, что он вставил недостававшие еще с молодых, боксерских лет зубы.

«Вот, значит, как — со мной можно было без зубов жить и пить по-черному, а старуха без денег, без зубов и пьяным держать не стала», — оскорбленно подумала Света, но промолчала.

Воспользовавшись моментом, Света выложила ему насчет ноябрьской поездки в Англию. Его перекорежило, но, сдержавшись, он выразился в том смысле, что она разведенная, свободная и может делать все, что угодно, и ехать хоть к черту на кулички. Этот день стал своеобразным этапом — Света убедилась, что может настоять на своем, а Толька все-таки ее любит, хотя весьма своеобразно и совсем не так, как ей хотелось.

Относительная семейная идиллия продолжалась ничуть не дольше обычного. «Зашившись», Толька лучше не стал — напротив. Все то дурное, что раньше выплескивалось в пьяных скандалах и драках, обратилось теперь в неуемную жадность. Он и раньше-то был патологически скареден, а теперь каждая Светина копеечная трата вызывала у него приступ дикой злобы. Он даже пересчитывал, сколько тетрадок и ручек Света купила девочкам, а за слишком дорогие, по его мнению, колготки мог и отвесить по физиономии. Он отбирал у Светы почти все деньги, откладывая их на очередную машину. Она могла оставить себе на косметику и прочие невинные дамские удовольствия лишь нечастые и небольшие премиальные, о которых Евсеев просто не знал.

На работе Света бурно обсуждала с подружками, как бы стребовать с него алименты на детей, но это были разговоры буквально «в пользу бедных», поскольку его официальный заработок был примерно раз в тридцать меньше, чем у нее самой, и овчинка выделки не стоила.

Света сто раз пожалела, что когда-то уговорила отца устроить Тольку к себе в институт, — левые заработки, якобы сулившие семье безбедное существование, так и не состоялись, а те, что состоялись, шли мимо семейной кассы. Единственное, отец мог приглядеть, чтобы не было гульбы по женской части. Но и это был холостой выстрел — Толька по-пролетарски ненавидел образованных женщин, а других в НИИ у отца почти не было, разве что толстые старые уборщицы, — Алиску он встретил на улице, случайно.

Словом, оставалось признать, что наличие «зашитого» мужа-любовника и «отца ее детей» давало только одно — более или менее постоянный секс, который устраивал ее опять же только отчасти, потому что постоянно грозил очередным абортом.

Страшно интересовало Свету, как справляется Нина со своим женским одиночеством. Еще на первых месяцах их знакомства Нина выдала одну из своих разошедшихся по фирме фразочек:

— Мало какая девушка приложила столько усилий, чтобы выйти замуж, сколько я приложила, чтобы замуж не выходить.

— Ну что ж вы уж и замуж не сходили? — не поверила Света.

— Почему ж, сходила. Через три недели совместной жизни я сказала своему временному возлюбленному: «Спасибо, свободен!» Хорошо, что хоть без свадеб и разводов обошлось, по дешевке, хотя по тем временам это было большим эпатажем.

— А вы его любили?

— Да нет, так, на красоту запала, не больше. Хорош был, мерзавец, как восточный прынц. Да и на двадцать седьмом году жизни девицей быть, согласитесь, просто неприлично.

— Ну а потом вы не пытались устроить свою личную жизнь?

— Я очень много усилий приложила, чтобы устроить свою жизнь так, как я хочу, и сейчас я одна из тех редчайших женщин, которые живут так, как хотят. Так что моя личная жизнь устроена как нельзя лучше.

Их со Светой душеспасительные беседы обычно проходили по утрам в понедельник. Нина и так приходила рано, а Свете, как начальнику отдела, надо было идти на обязательную планерку у директора. Ценой невероятных нравственных усилий она приезжала на работу раньше, чем обычно. Особенно тяжко это было во время их с Евсеевым регулярных разводов, в остальное время он подвозил ее на одной из своих машин.

Света заставала Нину за компьютером, чайник — горячим, чай — заваренным. Сама Света всегда пила только несладкий растворимый кофе, и Нина ее постоянно за это ругала.

Света, если успевала, причесывалась.

— Я так комплексую, сравнивая ваши волосы со своими, — говорила она, перекрывая натужный вой старой щетки-фена. — Я так комплексую!

— Вот комплексовать-то как раз и не стоит. Надо просто больше заботиться о своем здоровье. Сами знаете: коса в руку толщиной и до пояса — атрибут красавицы, а красота и здоровье — понятия суть взаимозаменяемые. Я сама лысела до вашего состояния три раза, но как только обстановка стабилизировалась, то и волосы отрастали.

— А… почему вы лысели? — осторожно спросила деликатная Света.

— Первый раз — когда окончила школу и поступала в институт. Вдобавок мы с мамой переехали сюда с Крайнего Севера, да еще у нее начался климакс, и она стала совершенно невыносима — такого коктейля никакие волосы не выдержат и сбегут. Пришлось приложить известные усилия, чтобы повысить лохматость, но ничего… Главное — захотеть. Если человек хочет — он всего добьется. Вот если он только ду-у-мает, что хочет, то у него ничего не выйдет… А?

— Наверное, — нехотя согласилась Света. — У меня дырки нет?

У Нины были роскошные медно-каштановые волосы, вьющиеся изысканными локонами, не нуждавшиеся ни в укладке, ни в лаке. Она называла их «синтетическими»: постирал, высушил, надел. Однажды в доказательство натуральности своей редкой окраски она принесла свою срезанную когда-то косу — длинный толстый жгут по-детски мягких волос, но почему-то тяжелый, как моток медной проволоки. Кто-то высказал сомнение в натуральности ее кудрей, и она, ехидно и запальчиво, предложила поспорить на сотню баксов, что завтра же принесет в офис шампунь, полотенце, вымоет здесь голову и докажет, что кудри у нее — аутентичные. Спорить никто не решился, а их с Леной ежеутренней печальной заботой так и осталось распределение своей чахлой растительности по газону так, чтобы не светилась пролысина на припеке — это и называлось «дыркой» на темечке.

Нина вставала, экзаменовала Светину голову и, если «дырка» была, заделывала ее щеткой. Света щедро обливалась лаком, туалетной водой и шла на планерку в кабинете директора.