— Он такой мужчина, — рассказывает она об армянине, беря с тарелки драник. — Добрый, внимательный. А этот… Ну не знаю, хороший дядька. Он уже пятнадцать лет в Калифорнии живет.

Ксюша поглаживает живот. Моя рука застывает над тарелкой — я вдруг понимаю, что ей это нравится.

Лола заказывает для меня такси: я улетаю в Москву. Приезжает тот же таксист, который увозил последнего клиента.

— Леша, а тебе этот последний клиент ничего не говорил? — спрашивает она его.

Леша нерешительно молчит, сжимая руками кружку с чаем.

— Говорил, — признается он. — Сказал, непуганые вы.

— В смысле — непуганые? Он что, напугать нас хочет?

— Ну, типа того. Сказал, ОМОН сюда нужно навести и ментов чкаловских. Говорит, все уже знают, что это за контора.

— Чкаловские здесь были. Я сказала, ничего платить не будем: у нас «крыша». Позвонила «верхним», те перезвонили этому рувэдэшнику: «Ты че там делаешь? Сдрысни». А он: «Почему не предупредили, что это ваше?» — «А кто ты такой, чтобы тебя предупреждать?!» Они извинились и уехали.

— Смотри какой человек! — обращается ко мне Лола. — Его чуть ли не с порога всего облизали, чаем напоили, накормили… Наверное, он конторский.

— Кто такие конторские?

— Оперативники, занимающиеся крупными салонами. За девочками следят.

— Следят? Зачем? — пугается Ксюша.

Все возмущены вероломством клиента. Сергея больше всего злит то, что «упыря-гомосека» кормили драниками.

— Не пиши о нас плохо, — просит Лола на прощание.

— Но я не могу воспевать то, чем вы тут занимаетесь.

— Просто скажи, что у девочек тоже есть душа.

Я еще в самом начале сказала: у рыбок есть душа.

Пельмень патриотизма

Пять дней работы «под прикрытием» в столовой металлургического комбината.

На Нижнетагильском металлургическом комбинате работают 15 500 человек — каждый двадцатый житель города. Корреспондент «Русского репортёра» неделю провела на заводской фабрике-кухне, где на себе испытала тяготы физического труда, выучила правила нижнетагильской взаимовыручки и поняла, как устроен настоящий рабочий патриотизм.

День первый

В белой куртке, брюках, тапочках и колпаке я, сложив на животе руки, застываю перед заведующей столовой Татьяной Николаевной. Она меряет меня взглядом, вздыхает и выталкивает себя из-за стола.

— Ирина Владимировна! — раскатисто начинает она еще в коридоре. — А Ирина Владимировна!

Из помещения показывается женщина в синей кепке.

— Девушку зовут Марина, — гаркает Татьяна Николаевна. — Берите, учите и обучайте!

Ирина Владимировна принимает меня с непроницаемым лицом и ведет по коридору. Ее спина очень прямая. Мы заходим в помещение с блестящими металлическими мойками, где пахнет рыбьей кровью и льдом.

— Есть, пить на рабочем месте запрещено, — произносит Ирина Владимировна тоном суровой, но справедливой надсмотрщицы. — Появляться в неопрятной спецодежде тоже. Вот тут, — показывает она на вход в темную тесную подсобку, — наш уборочный инвентарь. Уходя, девочки моют за собой полы.

Она останавливается возле большого металлического стола, на котором стоит полукруглый аппарат. Он не переставая вжикает тонкой пилой.

— Давайте, покажите ей, как с пилой работать, — Ирина Владимировна уходит.

— Ну, вот так берешь ножку, — одна из женщин берет с лотка размороженную куриную ногу. — Вот так вот ее сюда подносишь, — подносит к пиле. — И все. — Пила вгрызается в курицу, отрывая от нее желтую култышку.

— Так же порезаться можно… — прячу я руки под фартук.

— Можно, — соглашается она и отворачивается к лотку.

Беру ножку двумя руками, подношу к пиле. И так ножка за ножкой. Иногда смотрю на круглые стенные часы. Пять часов до обеда.

— Девочки, пельмени! Пельмени! — зовет Ирина Владимировна, хлопая в ладоши.

Пять женщин окружают большой стол. Мучные руки одновременно тянутся к лоткам, берут пельмени и защипывают их края. Готовые каждая раскладывает на лотке перед собой.

— А вы всегда молча работаете, да? — интересуюсь я у женщин.

— А разговаривать некогда, — отвечает одна, не сбавляя темпа.

— А вас как зовут? — спрашиваю блондинку.

— Алена, — с ужимкой отвечает она.

— А вас?

— Галина Сергеевна, — говорит рослая женщина.

— А меня Марина, — торжественно сообщаю я.

Женщины молчат.

— Гм… — прочищаю я горло. — Вы, наверное, совершенно открытый человек, — обращаюсь к женщине напротив. Она поднимает на меня встревоженные глаза. — Смотрите, какая у ваших пельменей большая дырка получается, — продолжаю я, и все тянут головы к ее пельменям.

— А это можно! — защищается она. — Это допустимый размер дырочки, нам по технологии разрешается!

— А вот у вас, Алена, — продолжаю я, обращаясь к блондинке, — продолговатые открытые дырочки, вы аккуратная, вы — человек в себе и… — мне хочется сказать «закомплексованная», но подбираю другое слово, — вы стеснительная, — заканчиваю я, и Алена выдает смешок.

— В точку! В точку! — кричат женщины, отрываясь от работы.

— А у вас, — я обращаюсь к молодой женщине с большими коровьими глазами, — наверное, маленькие дети, потому что все ваши пельмени похожи на соски!

— Ха-ха-ха! — хохочут женщины, толкая ее локтями. — У нее маленький ребенок, и она второго хочет.

— Да, мы второго планируем, — ее щеки розовеют.

— А ну, про меня че скажешь? — обращается ко мне Галина Сергеевна, и мы с ней обмениваемся серьезными взглядами.

— А вы не так открыты, — без смеха говорю я. — Смотрите, вы сильно давите на края пельменя. У вас дырочки-то практически нет — она короткая и залепленная. Вас, наверное, кто-то когда-то обидел…

— А про себя че скажешь? — спрашивает она.

Я беру свой пельмень. Моя дырочка долгая. Прежде чем защипнуть его края, я безжалостно давлю пальцем на его брюхо посередине, протыкая почти до спинки. Но дырочка моя, которая от этого могла бы быть большой и круглой, просто становится глубокой, а так я залепляю ее полностью. В моем пельмене почти нет просвета.

— Недобрая, да? — спрашивает Галина.

— Ну, вы добрее меня, — смеюсь я.

— Ой, а ведь и я недобрая, — качает головой Галина Сергеевна.

Женщины снова хохочут.

— Та-а-ак! — раздается над моим ухом, и пельмень подскакивает у меня в пальцах. Поворачиваю голову и утыкаюсь взглядом в необъятную грудь Татьяны Николаевны. Она, сопя, смотрит в мой лоток. Там пельменей меньше, чем у остальных. — Ты мне тут не языком, а руками работай! — гаркает она. — Разболталась! Работай!

Татьяна Николаевна выходит в коридор, и оттуда раздаются ее раскатистые гарканья.

— Не обращай внимания, — толкает меня локтем Галина Сергеевна. — Она у нас справедливая. У нас коллектив-то неплохой в принципе. А тех, кто нехорошие, мы сразу под себя перестраиваем.

— А нехорошие — это какие?

— Те, которые курят. У них коэффициент участия в труде меньше. И зарплата, значит, меньше должна быть. Это несправедливо, что ты ходишь покурить, а мы за тебя работу делаем.

— А если я просто медленней работаю?

— А скорость с опытом приходит. Мы тебя всему научим. Ну а че… — она наклоняется к моему лотку. — Добротные у тебя такие пельмени получились. Хорошие… А металлург у нас ой пельмени как любит…

— А что он еще любит?

— Трубочки заварные любит.

— Обедать! Девочки, обедать! — зовет Ирина Владимировна из коридора.

Обеденный зал — просторное помещение с блестящими столиками и стульями. Широкие окна, завешенные тускло-белым тюлем, пропускают свет индустриального полдня, который, лишь преломившись у ярко-оранжевой стены, веселеет и бликует на огромных кастрюлях и лотках, стоящих на длинной конвейерной стойке. На тюлевых занавесках сидят большие бабочки с крылышками из цветного капрона.