«Тьфу ты… епонский бог», — чертыхнулся он и, повисев секунд тридцать, опять устремился к макушке.

На этот раз он уже знал, что его ждет…

«Я спокоен, спокоен, спокоен», — как щитом закрылся Глеб первой фразой, не дав боли сразу взять над собой верх.

«Я легко владею собой», — спешно укрепил он свои позиции и тут же, ощущая растущую уверенность, нанёс решительный удар. «Боль всё слабее… слабее… слабее…», — медленно выговаривал он, чувствуя, как та, подстёгнутая его волей заметалась, съёжилась и отступила. Спряталась до времени в своей пульсирующей, багрово-чёрной, оставленной пулей норе. Боль притихшая, но готовая в любую минуту ринуться в безжалостную атаку, чтобы грызть, рвать, жечь, неотступно терзать свою жертву, если вдруг учует малейшую слабину.

Глеб перевернулся на живот, спрятал вывалившийся из руки пистолет, подобрал гранаты и пополз на свой последний рубеж.

Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три! — работали локти, как неутомимые паровозные шатуны, передвигая грузное тело без малого сантиметров на семьдесят. Раз — два — три! Раз — два — три! Раз — два — три! И ничего, что ноги волочатся по земле и осколки раздробленной кости, цепляясь друг за друга, вбивают красные иглу в мозг. Руки-то работают! Раз — два — три! Раз — два — три!…

Но этого неутомимого движения, взбодрённого аутотренингом тела, хватило ровно на полдороги. Крови… слишком много крови…

Раз — два-а-а… тр-р-ри-и… Р-ра-а-з… д-д-ва-а-а…

Дурак ты, сержант! Вот и повязка сползла. Жгут надо было!

И не удивляйся, что штанина к ноге прилипла. Ты лучше назад оглянись — дорожка-то, кровавая за тобой тянется. И перекошенная физиономия, которой ты в траву сунулся, уж белее и быть не может. Слабак ты оказывается, Глеб Ткачёв! Слабак!

… «Шалишь!… Сдохну, а доползу!»…

Кто сказал, что в тебе всего три четыреста семьдесят? — Это только когда ты в пирамиде стоишь, да и то без магазина! После марш-броска на все десять тянешь, а отмотаешь полста КеМе — как гиря двухпудовая на плече висишь.

Ну а сейчас сколько? Центнер? Два?

Толкай давай! Выше ствол! Ещё выше! Что, круги розовые перед глазами и пелена?! — У штангистов тоже круги и жилы рвутся, когда вес за двести!

Что-то чёрное появилось??

Не поймёшь что? — Да мушка же это, мушка! Совмещай!

Рябит всё и цели не видно?!

Ждать и держать! Держать!… Держать… Мать твою! Держа-а-а-ть! Чёрт с ней, с прокушенной в кровь губой! Должна же она пропасть, эта мутно-розовая пелена!… Держать!

Не чувствуешь, что ли — мушка вниз пошла! Держа-а-а-ть!

… Ну а теперь дави… плавно, без рывка. Ты же его уже видишь…. Вот он, в просвете листвы, СУКА!!

Палец Глеба придавил спуск, и автомат прогрохотал короткой очередью.

«Как мешок с дерьмом», — проследив за ломающим ветки, стремительно упавшим телом, облегчённо ткнулся сержант лицом в траву. Медленно прикрыл веки и замер. Сил больше не было. И даже рана уже не пульсировала остатками крови.

«Не успеют», — отстранённо подумал он, чувствуя, как безжизненно деревенеют обескровленные мышцы, и снизу, от ног, неумолимо поднимается лютый холод. «А жаль»…

«СМЕРТИ НЕТ, РЕБЯТА!»…

— Всё. Будем зашивать! — удовлетворённо распрямился Эберс, отодвигаясь в сторону и давая возможность подойти ординатору с аппаратом для наложения швов… — Не думал я, что он выдержит. Две пули в грудь — это две пули в грудь, а не косточки от изюма!… Крепким оказался! Хотя по виду, честно говоря, этого не скажешь, — окинул он взглядом долговязого парня, лежащего на операционном столе, мосластые колени которого беззастенчиво выпирали через простынь, а здоровенные стопы ног, торчащие несуразными холмами, сами просились, чтобы их укоротили дюйма эдак на два.

Свет налобной лампы хирурга, сместившись на лицо пациента, неожиданно резко оттенил мертвенную бледность кожи и посеревшее под прозрачной маской губы.

— Остановка дыхания! — тут же, подтверждая возникшие опасения, ударил по нервам голос анестезиолога. — Дыхания нет. Пульс слабеет!

«Сглазил, чёрт меня возьми! — выругался про себя Эберс. — Наверняка бронхиальный спазм»…

— Немедленно полкубика атропина и тройную дозу дитилина. Отсос слизи их бронхов! — негромко распорядился хирург, стараясь унять волнение. Ему нестерпимо захотелось снять марлевую повязку и закурить. Он не курил уже три часа. Да и вообще, если бы не привезли этого парня с пулевыми ранениями, он давно бы сидел дома и потягивал в кресле свой любимый шерри.

Хотя бригада работала быстро и чётко, но Эберсу казалось, что люди ползают как сонные мухи. Время! Вот чего ему не хватало. Хотя бы несколько минут….

— Артериальное давление падает, — неуместно бодрым баритоном прокаркал Дементини, вызвав у Эберса чувство неприязни. — Тридцать… — Двадцать… — Остановка сердца! — добил Эберса итальяшка под монотонный писк кардиографа, чертившего на экране мерцающую прямую…

Лишь на секунду зависнув над своим, распластанным внизу телом, сержант взмыл круто вверх.

«Наверняка командиру о стрельбе уже доложили», — стремительно понёсся Глеб в сторону Лачина, рассчитывая наткнуться на высланный Козыревым БРДМ. Времени было в обрез, это он чувствовал точно. Костлявая стояла рядом, а может уже и замахнулась своей косой. И не то чтобы сержант здорово боялся этого мига, отделяющего живого от мертвого (аксиому: физическое тело смертно — он усвоил крепко!), но всё равно было как-то не по себе, тоскливо и тревожно.

Собственно выбор был не богат: надеяться на помощь (зная, что живым до госпиталя всё равно не довезут), или попытаться за оставшееся время отыскать себе другое тело. Если первый вариант выглядел безнадёжным, то второй, не смотря на всю его авантюрность и сомнительность, давал хоть какой-то шанс, не отвергая, кстати, и первого.

«Вот они!» — засёк Глеб родную «двадцать пятку» и два десантных БТРа, двигавшихся плотной колонной и уже миновавших мост.

«Всё, больше здесь делать нечего!», мгновенно приостановился он, ничуть теперь не сомневаясь, что максимум через час, старлей с десантниками, прочесав весь участок, найдут и убитых боевиков и истёкшего кровью сержанта Ткачёва. И дай бог, не видеть застывшего над ним командира, непослушной рукой стягивающего с головы свой берет.

Ткач не представлял, сможет ли он вселиться в чужое тело, но вопрос: КАК ЭТО СДЕЛАТЬ? пока отходил на второй план. Сначала его, это тело, нужно было найти! — Тело только что умершего человека, в котором ещё не потухла искорка жизни!

Самым подходящим местом для этого были, конечно, больницы. Но как Глеб не старался, он сумел вспомнить местонахождение только трех: Пироговки, где работала его мать; Клинической — у Московского шоссе и Святой Терезы в Дейтоне — самом крупном городе рядом с американской базой Райт-Паттерсон, подходы к которой целый месяц неутомимо вдалбливал Козырев.

В Пироговке особо ничего не светило: пятница — не операционный день, а рассчитывать, что именно в этот момент под нож дежурного хирурга привезут какого-нибудь бедолагу, было, в общем-то, не совсем резонно, а скорее всего и глупо. Да и вся затея выглядела не лучше.

Ну а что ещё оставалось?!

Повернувшись лицом к северу, там, где примерно лежала Самара, Глеб сосредоточился. Он представил себе укрытое тополями здание больницы, строгую колоннаду над входом, широкие ступени, ведущие к массивной, отделанной бронзой двери и даже латунную ручку, которая всегда поражала его своей изящной вычурностью и ослепительным сиянием. Удерживая в памяти картину Пироговки, он всё усиливал и усиливал желание попасть туда, пока в голове не раздалось привычное жужжание, переходящее в шипящий свист.

Через несколько секунд он уже стоял перед Пироговкой.

— Куда прёшь! — услышал Глеб истошный крик, едва проник через закрытую дверь и сделал пару шагов. Со стороны коридора с вывеской «Приёмное отделение» на него яростно взирал элементёр.[5] Сознание тут же уловило источаемую им ненависть и злость. Да и искажённое яростью лицо и тёмная аура с пятнами лярв,[6] говорили сами за себя.