На рассвете они попытались поговорить о серьезных вещах. И Тайминю стало ясно, что Нора, просидевшая все это время взаперти наедине со своей музыкой и мечтами о любимом, вряд ли могла быть полезна в решении его дальнейшей судьбы своими советами. Надо попытаться скрыть следы преступления и бежать. Бежать из Риги, где его появление пока никем не замечено. Ходят разговоры о том, что в лесах Латгалии действуют партизаны, но Тайминь моряк, и потому более подходящим ему казался путь в Швецию. Да и более легким — в худшем случае его ожидала смерть в морской пучине, а не пытки в застенках гестапо…

Минуло шесть дней. На волнах Балтики качается никем не управляемая моторка, украденная на курляндском побережье. Горючее давно кончилось. Обессилевший от голода и жажды человек уже не в состоянии дотянуться до румпеля. Да и что толку, если неведомо куда держать курс. Только вечером, когда огнедышащий диск солнца скатился наконец к горизонту, Тайминь подполз к борту, чтобы попытаться сориентироваться. Поднял голову и невдалеке увидел берег…

Тайминь высовывает голову в иллюминатор. Свежий утренний ветер ласкает его худощавое лицо, треплет светлые волосы. Охваченный воспоминаниями, он не обращает внимания на корабли, словно бы для парада выстроившиеся вдоль сверкающей дорожки от восходящего солнца.

Однако это необычное зрелище не на шутку беспокоит капитана теплохода Карла Акмена. Он помоложе тридцатилетнего Тайминя. Пышные черные усы не бог весть как идут к совсем еще мальчишескому лицу. Фуражка надета строго в соответствии с корабельными правилами, и середина козырька расположена точно на одной линии с прямым носом. Под ним топорщатся несколько пучков черных волос. Глядя в бинокль, капитан ворчит:

— Ни черта не пойму. Взгляните вы, Кирилл Андреич.

Несмотря на свои шестьдесят и седину, первый помощник капитана Дубов прям, будто стеньгу проглотил. Его ноги в лакированных туфлях, наверно, приросли к мостику. В зубах потухшая прямая трубка с шестигранным чубуком, из нагрудного кармана торчит вторая, точно такая же, про запас.

Дубов мастерски раскуривает на ветру почерневшую трубку и лишь после этого берет из рук капитана бинокль. Смотрит, недоуменно мотает головой, протирает линзы и еще раз подносит бинокль к глазам.

Через сильные стекла видны стоящие на якоре в открытом море суда. Над трубами едва курятся жидкие дымки. Вдали, за судами, из воды вздымаются утесы, образующие проход в устье реки. На обоих берегах подмигивают маяки.

— Как покупатели перед закрытым магазином, — говорит Дубов, возвращая капитану бинокль.

— Может, лоцманов ждут? — предполагает Акмен.

— Какого же лешего они не идут? — злится Дубов. — В море три часа выгадали, а теперь вся экономия насмарку.

— И груз у нас, как назло, скоропортящийся, — вздыхает Акмен.

Капитан еще раз глядит на стоящие на рейде суда, качает головой и отправляется в радиорубку. Пока радист устанавливает связь с портовыми властями Криспорта, Акмен, стараясь ничего не опрокинуть, нервно прохаживается по тесному помещению рубки. Наконец ответ получен. Карандаш в руке радиста быстро бегает по бумаге.

Капитан читает текст, комкает бумажку и выбрасывает в иллюминатор.

— Вызывайте еще раз! Мы не можем ждать. Объясните им, что в трюмах продовольствие! — приказывает капитан.

Капитан Акмен возвращается на мостик, сплевывает в сердцах. Считая, что этим все сказано, он устремляет угрюмый взгляд на близкий и в то же время недосягаемый берег.

— Какие новости? — спрашивает Дубов, хотя и сам может догадаться, каков будет ответ.

— Велят ждать. О причине молчат.

На палубе появляется Тайминь. Позади четыре часа утомительной вахты, но радость предстоящей встречи со старыми друзьями заставляет забыть усталость. Тогда в суровую военную пору Криспорт стал для него надежным убежищем, второй родиной, началом нового пути.

— Сбавить ход… Так… Стоп, машина! — отдает команду капитан.

Тайминь удивленно оборачивается.

— Пока можете на боковую, — перегнувшись через поручень, говорит капитан Тайминю.

— А в чем дело? — недоумевает второй штурман. Капитан пожимает плечами.

— Велят ждать.

— Подводят мои приятели, — вздыхает Тайминь.

— Э, да ты чуть ли не местный житель, — вспоминает Дубов рассказы Тайминя.

— Вроде бы. Два года проработал здесь с лоцманами. Не бывало случая, чтоб запаздывали.

— А вот сегодня, как видите, опаздывают, — бросает капитан резко. — Отдать якорь!

Над древними улицами Криспорта восходит солнце. Сперва оно золотит башню ратуши с часами двенадцатого века, четыре циферблата которых видны из любого конца города. Затем высвечивает черную, кое-где подернутую зеленой пленкой воду в каналах. Рассыпает золотые блестки по тенистым, украшенным фонтанами площадям. Блеснув в узкой щели меж островерхих крыш, переползает через кривые улочки. Покрывает золотистой порошей почерневшие от копоти и морской соли дома. Поджигает скрипучие вывески над лавчонками.

Солнце подымается все выше. Потоки света захлестывают старинные портовые склады, обезлюдевшие, словно покинутые корабли, недвижные, похожие на скелеты, краны, что маячат на берегу.

Да, в порту сегодня пусто, и это накладывает мрачный отпечаток на жизнь всего города. Убедившись, что работы сегодня нет и не предвидится, докеры неохотно возвращаются назад, к центру города, который здесь, кажется, не более, чем придаток порта. Возможно, в былые времена Криспорт имел некоторое промышленное значение, но после войны, когда за обновление экономики деятельно взялись американцы, многие заводы были ликвидированы. Так Криспорт постепенно превратился в организм, в котором циркуляция крови стала регулироваться пульсом приходящих и уходящих судов. Сегодня кровяное давление упало почти до нуля.

Внезапно эту тишину нарушает громкий стук колес. Весело насвистывая, катит по неровному булыжнику мостовой свою тележку молочник. То и дело он останавливается, наливает молоко в приготовленные на крылечках бидончики и, дернув за ручку старинный дверной звонок, направляется дальше. Дело идет споро, даже слишком — ведь старому Томасу некуда спешить. Ему бы поболтать с хозяйками, обменяться новостями, посплетничать к случаю. Как назло, ни души. Лишь в дальнем конце кривой улочки, где в подвале торгуют давно никому не нужными блоками, талями да фонарями, навстречу ему вышел хозяин лавки.

— Сегодня обойдусь литром, — говорит он. — Зайдите к старику Серенсу — просил, чтобы обязательно заглянули к нему. Сегодня с утра не вставал.

— Что с ним?

Торговец корабельной рухлядью пожал плечами.

— Да, видать, все то же… Голодает.

Домик старого Серенса словно перенесен из детской сказки. Островерхая черепичная крыша, непомерно большая труба, бросающая вызов даже соседним двухэтажным домам, два окна и дверь, затейливая нарядная табличка с номером извещает, что сей дом принадлежит Серенсу. Почему, спрашивается, не похвастать единственным, что осталось от лучших времен?..

— Дверь отперта, — слышен изнутри слабый голос, как только смолкает тарахтение тележки молочника.

Томас толкает дверь. В передней темно. Он ощупью находит изъеденную жучком старую дубовую дверь. Теперь он в комнате, все убранство которой составляет некрашеный стол, железная кровать и книжная полка. В кровати лежит старик лет семидесяти. Заслышав шаги, он приподымается на локтях и сквозь пенсне смотрит на вошедшего.

— Доброе утро, господин Серенс! Молочка вам принес — Старый Томас берет со стола литровую бутыль и хочет налить молока.

— Не надо, господин Томас! — слабо машет рукой Серенс.

— Пустяки, сочтемся в другой раз. — Томас, налив молока, присаживается на край кровати. Затем окидывает невеселым взглядом книжную полку. На ней штук двадцать книг… — Опять? — спрашивает он со вздохом.

— Что поделать? — отвечает Серенс, пытаясь придать голосу бодрость. — Единственный источник моих доходов — это распродажа собственных книг и открывание дверец чужих автомобилей. Но мне-то что! Если кому и приходится туго, так это жителям Бергхольма.