Тайминь мягко отстраняет голову Элеоноры от своего плеча, долгим взглядом смотрит на нее.

— Ты ни капельки не изменилась, Нора…

— Не лги! — восклицает Нора, но без тени недовольства. — Пережитое не могло пройти бесследно. Ты должен знать, кем я стала. Слушай же!..

Тайминь слушает. Ему хочется закрыть поцелуем поток горьких слов, но он этого не делает. Понимает, что рассказывать историю своей жизни Нору заставляет внутренняя необходимость; заставляет вновь вспоминать свою тоску, мечты, разочарования — без этого она задохнется. И Элеонора рассказывает о своей жизни в последние месяцы оккупации; об одиноких прогулках по берегу моря, что отделяло ее от Криспорта и от любимого; о корабле, что плыл с потушенными ходовыми огнями мимо этого скалистого берега, и о матросе, который не дал ей броситься за борт; о рабском, изнурительном труде на каком-то подземном заводе и о переполненных теплушках, в которых увозили латышей все дальше на запад; про Гамбург, рушившийся под громовыми ударами союзной авиации и о вступлении английских войск; про два бесконечных года, проведенных в лагере для перемещенных лиц; про нужду и болезни, про муки и унижения, что пришлось испытать.

— Дважды приезжали к нам представители русской миссии по репатриации. Многие уехали. Но я-то рвалась к тебе!.. Когда же наконец добралась сюда, тебя в Криспорте уже не было… Ты не дождался меня, Аугуст.

— Я пошел навстречу советским войскам. Это была единственная возможность скорее вернуться на родину.

— А если б ты знал, что я приеду в Криспорт?

Вот он, вопрос, который Тайминь сегодня утром себе задавал. Раньше или позже, но на него надо дать ответ. Дать честный ответ, не думая о последствиях. Но он уже не в силах представить себе, как поступил бы десять лет тому назад; знает лишь то, как действовать сейчас, если б снова пришлось выбирать.

— Я все равно пошел бы навстречу нашим частям, — отвечает Тайминь, гладя Элеонору по голове. — А ты? Почему ты потом не вернулась в Ригу?

— Я?.. Ты думаешь, это так легко? А знаешь ли ты вообще, что здесь говорят о жизни в Латвии? Даже написать боялась, чтобы тебе не навредить, если еще жив… Мне ведь было неизвестно… Скажи, Аугуст, на что мне было надеяться?

Тайминь не нашелся с ответом — в свое время он ведь и сам не ждал, что его так скоро освободят из фильтрационного лагеря.

— Нет, Аугуст, не трудностей я убоялась! — продолжает Элеонора. — Здесь моя жизнь тоже была сплошным кошмаром…

— Не будем больше об этом, — перебивает ее Тайминь. — Теперь все будет хорошо! Теперь мы вместе!

Элеонора плачет, но уже через минуту на лице оживает улыбка.

— Как я счастлива, что ты все еще любишь меня! — Она запрокидывает голову Тайминя, смотрит ему в глаза. — Ты ведь больше никогда не оставишь меня, Аугуст? Что бы ни случилось?

— Что бы ни случилось! — Ответ Тайминя звучит клятвой. — Я могу простить все, Нора, кроме одного: я никогда не прощу лжи. — Тайминь долгим взором смотрит в глаза Элеоноре. — Как ты попала в «Хрусталь»?

— Я была без ангажемента. И вдруг мне предложили контракт. Я понятия не имела, что за всем этим крылось…

— Кто предложил?

— Дикрозис, редактор «Курьера Криспорта».

— Дикрозис? — Голос Тайминя становится резким. — Это же тот самый тип, что привязывался ко мне на корабле… Теперь начинаю понимать.

— Про тебя он не сказал мне ни слова, только дал текст песен… И там я увидала тебя! Это было как чудо!.. А теперь мы узники… Это дело рук Дикрозиса!.. Я боюсь… За тебя и еще больше за себя.

— Не плачь, Нора, — успокаивает ее Тайминь. — Скоро нас освободят, и ты позабудешь про все свои невзгоды. Вместе поедем на родину!

— Хоть бы все было, как ты говоришь!.. Но мне страшно, страшно.

— Нам нечего опасаться! — В голосе Тайминя слышится твердое убеждение. — Этим негодяям скорей надо бояться меня. Капитан будет меня искать, он добьется моего освобождения!

— А если твое судно уйдет до того, как нас разыщут?..

— Никогда! Товарищи меня бросят только в том случае, если поверят, что стал предателем…

Тайминь умолкает. Впервые за все эти часы он пробует взглянуть на происшедшее глазами команды корабля: ничего никому не сказал толком, в городе оторвался от товарищей и скрылся в неизвестном направлении. Что знают о нем ребята, кроме того, что он однажды бежал в этот самый Криспорт? Ведь это его первый рейс на «Советской Латвии», и нет у него оснований требовать к себе безоговорочного доверия.

Словно угадав мысли друга, Элеонора прильнула к Тайминю.

— Не думай больше об этом… Скажи лучше, что ты меня любишь…

Снаружи уже начинает смеркаться, но в комнате этого не замечают. Тайминь и Крелле сидят в обнимку на диване. Кажется, они отрешились от мира с его каждодневными заботами и невзгодами, кажется, они живут только для себя. Так много сказано друг другу, но невысказанного еще больше.

— Помнишь, в какой крохотной комнатушке ты тогда ютилась? — спрашивает Тайминь. — По вечерам приходила из консерватории, пела свои вокализы, и соседи барабанили в дверь…

— Будто это можно забыть, — мечтательно говорит Элеонора. — А ты уверен, что мне разрешат вернуться?

— Конечно! Ты же ничем себя не запятнала.

— Как хорошо посидеть с тобой на Бастионной горке! Рига, наверно, стала еще красивее… Теперь, наконец встретив тебя, сама не пойму, как могла жить на чужбине…

— Все-таки я не ошибся, — ликующе восклицает Тайминь, — ты нисколечко не изменилась!

— Не знаю, не знаю, — задумчиво качает головой Элеонора. — Боюсь, состарилась я. Боюсь, не хватит сил зачеркнуть пережитое здесь.

— Со мной ты будешь сильной, Нора. Десять лет назад советская жизнь мне тоже казалась чуждой, непонятной. Но ты увидишь, как легко забывается все плохое…

— Да, главное то, что мы будем вместе, — целует Тайминя Элеонора. — Я еще не могу поверить в наше счастье.

— Мы его завоюем, Нора. Положись на меня.

— Я, разумеется, целиком полагаюсь на вас, Дикрозис, — говорит Борк с подчеркнутым безразличием, затем кивает на Фрексу, нервно прохаживающегося по гостиничному номеру. — Но консул не прочь бы знать, какие плоды принесет вложенный им капитал.

— Он орешек покрепче, чем я думал. — На этот раз Дикрозис отнюдь не намерен набивать себе цену. — Я отказываюсь понимать, что произошло с этими людьми. Даже Крелле, на которую я возлагал такие надежды, теперь предается идиллистическим мечтам о семейной жизни под крылышком Кремля.

— Вы что — серьезно? — Благодушие Борка быстро улетучивается.

— Можете спросить у Венстрата. Он еще раз все перепробовал, но с этим штурманом сам черт не сговорится. Не знаю даже, с какого конца теперь браться…

— Подумайте, за это вам платят деньги… Между прочим, консул, я только что беседовал с вашими конкурентами.

— Они были у вас? — оживляется Фрекса.

— Приходили посоветоваться, — усмехается Борк. — Это помогло. Керзен уже потерял в весе на несколько акций, а Зуммер выглядит… ни дать ни взять — из клиентуры Швика.

— Превосходное сравнение, честное слово! — хрипло смеется консул. — Так, может, действительно уже пора дать команду Венстратовым молодчикам браться за дело?

— Правильно! Пусть вышибут у него из головы всякую надежду на помощь товарищей, — поддерживает идею Дикрозис.

— Навряд ли это сильно воздействует на человека, которого столько мытарила жизнь, а он все еще верит в солидарность пролетариата, — возражает Борк. — У меня есть более тонкий план!

В это же самое время Керзен и Зуммер сидят двумя этажами ниже — в вестибюле гостиницы. Осушив очередной бокал, Зуммер собирается встать, чтобы сходить в бар еще за одним коктейлем.

— Вы слишком много пьете, — упрекает его Керзен.

— Я? — удивляется Зуммер. — Да обычно я вообще в рот не беру спиртного… Кнут, принеси еще один!.. Эта забастовка в конце концов отправит меня на тот свет!