Совсем иные задачи выдвинула перед идеологом революционной демократии социально — политическая обстановка конца 60–х годов, когда произошел спад крестьянского движения и было подавлено общественное недовольство, когда стало очевидно, что возможность революционного взрыва отодвинулась на неопределенные исторические сроки, и это породило растерянность и идейный разброд в среде передовой разночинной интеллигенции. Призыв к прямому революционному натиску в этих условиях был бы действительно «романтической иллюзией»; на очередь встали более суровые, но не менее сложные идейные задачи.

«Да, мы, революционеры, далеки от мысли отрицать революционную роль реакционных периодов, — писал В. И. Ленин. — Мы знаем, что форма общественного движения меняется, что периоды непосредственного политического творчества народных масс сменяются в истории периодами, когда царит внешнее спокойствие, когда молчат или спят (по — видимому, спят) забитые и задавленные каторжной работой и нуждой массы, когда революционизируются особенно быстро способы производства, когда мысль передовых представителей человеческого разума подводит итоги прошлому, строит новые системы и новые методы исследования».[50]

Чернышевский очень близко подходил к пониманию диалектики истории, ее скачкообразного развития. Еще в 1859 году он писал об этом: «История движется медленно, но все‑таки почти все свое движение производит скачок за скачком, будто молоденький воробушек, еще не оперившийся для полета, еще не получивший крепости в ногах, так что после каждого скачка надает, бедняжка, и долго копошится, чтобы снова стать на ноги, и снова прыгнуть, — чтобы опять‑таки упасть… Таков общий вид истории: ускоренное движение и вследствие его застой и во время застоя возрояедение неудобств, к отвращению которых была направлена деятельность, но с тем вместе и укрепление сил для нового движения, и за новым движением новый застой и потом опять движение, и такая очередь до бесконечности» (VI, 13).

В понимании этой закономерной смены периодов революционной активности и застоя, в понимании того, что эпохи реакции — это в то же время эпохи укрепления сил и подготовки к новому натиску революции, Чернышевский видел источник неистребимого исторического оптимизма, основанного не на иллюзиях, а на готовности продолжать мужественно работать на завтрашний день и в периоды длительной реакции и застоя: «Кто в состоянии держаться на этой точке зрения, тот не обольщается излишними надеждами в светлые эпохи одушевленной исторической работы: он знает, что минуты творчества непродолжительны и влекут за собою временный упадок сил. Но зато не унывает он и в тяжелые периоды реакции: он знает, что из реакции по необходимости возникает движение вперед, что самая реакция приготовляет и потребность, и средства для движения» (VI, 13–14).

Именно эта смелая точка зрения и является основой идейных задач «Пролога». Осмысление опыта идейной борьбы вокруг «дела освобождения» и причин поражения демократических сил, всестороннее освещение реального соотношения сил, столкнувшихся в этой борьбе, углубленная разработка философско — исторических, социально — политических и этических идей, в более общей форме уже развернутых в «Что делать?», но теперь требующих уточнения и развития в применении к сложным условиям длительного общественного застоя, — все это нужно Чернышевскому для идейно — эстетического утверждения той же последовательнодемократической и последовательно — революционной позиции, для воспитания выдержки и стойкости, верности великим задачам революционного преобразования действительности.

Значение «Пролога» для своего времени заключалось именно в том, что идейному разброду, настроениям разочарования и растерянности перед силами реакции Чернышевский противопоставил мужественную позицию исторического оптимизма, не рассчитывающего на быстрый успех и преодолевающего трудности кропотливой идеологической подготовки «средств для движения». Роман служил духовному вооружению демократического читателя своеобразным революционным стоицизмом, основанным на самой трезвой, суровой оценке реального положения вещей и далеком от каких‑либо иллюзий, но столь же далеком и от уныния, бездеятельного скептицизма, бесперспективности. Эти новые идейные задачи и порождают те новые черты художественной манеры и стиля «Пролога», которые отличают его от первого романа Чернышевского.

Основу сюжета романа «Пролог» составляют события и конфликты, центральные для периода подготовки крестьянской реформы. Обращение к этому периоду было, разумеется, не случайным: оно диктовалось потребностью подвести итоги прошлому, чтобы полнее и глубже понять настоящее — послереформенную действительность. В сюжетных конфликтах романа Чернышевский сумел с удивительной зоркостью показать борьбу основных политических сил, двух главных тенденций социально- политической жизни, определивших ход исторического развития России на протяжении целого иолустолетия, хотя, по словам В. И. Ленина, тогда эти тенденция еще «только наметились в жизни, только — только обрисовались в литературе».[51] Поскольку реформа 19 февраля не разрешила ни одного из коренных противоречий русской жизни, и в первую очередь не разрешила крестьянского вопроса, так называемое великое освобождение— всего лишь «Пролог» к революции, а подготовка реформы и связанная с этим политическая борьба — только «Пролог пролога». Таков смысл заглавия романа и названия его первой части.

В такой постановке темы уже сказывается непоколебимое убеждение Чернышевского, что революция в России исторически необходима и неизбежна, каковы бы ни были исторические сроки ее осуществления. И в этом проявились дальновидность, широта и масштаб исторического мышления Чернышевского — романиста. Пореформенная Россия действительно была чревата революцией. Не случайно В. И. Ленин в статьях о Толстом называл всю послереформенную эпоху, с 1861 по 1905 год, эпохой подготовки первой русской революции, а в предисловии к русскому изданию писем К. Маркса и Ф. Энгельса к Ф. А. Зорге указывал, что начиная с 70–х годов «Маркс и Энгельс были полны самой радужной веры в русскую революцию и в ее могучее всемирное значение. На протяжении почти двадцати лет мы видим в данной переписке это страстное ожидание революции в России».[52]

Первая часть романа — «Пролог пролога» — заключает в себе вполне самостоятельный сюжет, который завязывается как будто бы в области частной жизни. Однако уже в экспозиции сюжета — в эпизодах прогулки супругов Волгиных — не только очень умело введены все основные действующие лица политического конфликта, но намечаются и его полюсы. Вмешательство Волгиной в интимную историю взаимоотношений Савеловой — Нивельзина — Савелова позволяет почувствовать за противоположностью моральных представлений и взглядов на семью, любовь, брак более глубокую противоположность политических коллизий. Уже здесь выясняется, что Левицкий «поклонник» Волгина и ищет сближения с ним, что, с другой стороны, Волгин от души презирает Рязанцева и его либеральный салон, в частности и за то, что там постоянно бывают такие люди, как «бестия» и «шельма» Савелов.

Дальнейшее развитие интриги, связанной с любовью Савеловой и Нивельзина, с вмешательством Волгиных в их отношения, раскрывает глубокое внутреннее единство общественно — политической и частной жизни. Так же как невозможно осуществить в социально — политической области самые правильные и передовые идеи, если общество само не созрело до их понимания и осуществления, без того чтобы не получилась «мерзость», точно так же и в частной жизни людей, в их личных отношениях самые бесспорные и высокие моральные принципы не могут осуществиться, если сами эти люди по уровню духовного развития и нравственных потребностей не доросли до этих принципов. Поэтому ничего не получается из затеи спасти Савелову из‑под гнета семейного рабства. «Для одних, например, счастье в любви; для других любовь приятное чувство, но есть вещи дороже ее», — объясняет Волгин Нивельзину причину отказа Савеловой бежать с возлюбленным за границу. — «Вас она любит; но с мужем у нее такая блистательная карьера!» (43).[53]