– Будимир Повала, господине, староста Кузнецкого посада. Бирюч опять выкликал нас на огульные работы. Посадник поднял новую доску, посмотрел, нахмурился.

– Давно ваш черед на белое железо идти. Аль не пойдете?

– Ну!

– То богова работа, кузнец.

– Все на бога да на бога, а на себя когда же? – не сдержал кузнец громыхающего голоса.

– Не больно аркайся! Язык свой к нёбу гвоздем прибей, а передо мной в страхе стой, червь дерзновенный!

– Говорю как умею, хлебна муха!

– А поди-ка ко мне, кузнец, – ласково позвал посадник. – Ближе!

– Нет, Густомысл, меня не ударишь! – отяжелевшим, железным голосом прогромыхал Будимир. – Мужика пахотного ты совсем забил, а кузнеца не тронь. Мы люди огненные да железные!

– Вот дает! – тихо восхищенно ахнул мичман.

Посадник долго, в раздумье сгребал руками в ком тучную бородищу, косясь на тяжелые кузнечные клещи Будимира.

– Огненные и железные, говоришь? – недобро сказал посадник. – Железо да огонь и у меня найдутся. Подумай об этом, кузнец!

И снова закричал на крыльце Остафий Сабур, но теперь торжественно и молитвенно, с церковным распевом:

– Возвеселитесь душой, возликуйте сердцем, спасены души! Грядет к нам златое правило веры Христовой, церкви бодрое око, уста немолчные сладковещательные, преподобномудрая наставница и владычица ново-китежская, ее боголюбие старица Нимфодора!

– Вот это званье-величанье! Кошмар! – насмешливо восхитился мичман. – Как наш боцман говорил: и навхрест и навпоперек, вперехлест и через клюз обратно!

– Ох! – вздохнул отчаянно капитан и сказал тихо Птухе: – Вы хоть помолчите, мичман. Не дразните собак.

Старица не вышла на крыльцо – ее выволокли два дворовых парня в большом кресле, обитом красным бархатом, с крестом из золотых галунов на спинке. А в кресле скрючилось что-то маленькое, высохшее, горбатенькое. Черная монашеская мантия висела на острых плечах старицы, как на вешалке, а под монашеской шапочкой мертвенно белело крошечное личико. В потухших глазах – отречение от всего земного, провалившийся беззубый рот обтянули тонкие черные губы, беспрестанно двигавшиеся, будто пережевывая что-то.

«Трухлява владычица ново-китежская, – подумал капитан. – Недолго ей жить».

За спинкой кресла встали две монашенки, с ликами постными, но раскормленными, с глазами смиренными, но с хмельнинкой. Одна раскрыла над головой старицы пестрый пляжный зонтик, другая начала смахивать Нимфодору кружевным веером, хотя на улице было не жарко. Капитан, летчик и мичман снова довольно переглянулись: прав Будимир, есть у Ново-Китежа сообщение с миром.

Будто порыв сильного ветра пролетел по посадничьему двору. Ратных удивленно обернулся. Все, кто был на дворе, – все упали на колени, уткнув носы в землю. Видны были только спины – сермяжные, дерюжные, холщовые в заплатах.

– Надо же! – громко удивился Сережа.

Старица чуть махнула рукой и сказала неласково:

– Встаньте, спасены души. Благословение мое на вас, Голос у нее был беззубо-шепелявый, но сильный, с басовитыми нотками. Люди поднялись с колен. Старица

повернулась к посаднику.

– Зачем девку свою, Анфису, выпустил на люди?

– Выскочила мирских поглядеть, твое боголюбие! – поклонился Густомысл.

– Забыл, какой удел ей готовим? Под замком ее держи. Окромя церкви – никуда! И еще скажу тебе, посадник. Сидела я у окна, слушала твой суд и твою ряду. Потаковник ты, с людьми слаб! Шею им нещадно гни, а какая не гнется, по той топором! Парой лаптей меньше – не велик убыток.

По толпе прошел задавленный ропот. Старица подняла проклинающе руку и рыкнула неожиданно густым басом:

– Нишкните, задави вас лихоманка! Во грехах, как овцы в репьях, живете! Знаю, на какую сторону отвалиться мечтание имеете! В мир вас тянет, к сатанинскому престолу царя московского! Вырублю и выжгу наш город, а народ в скверну мирскую не пущу!

– Крепко на пушку берет! – покрутил головой Птуха и спросил стоявшего рядом посадского: – А может, она у вас сильно психическая?

Посадский не успел ответить. Озорной голос крикнул из толпы:

– В лапоть звонишь, твое боголюбие! Мир проклинаешь, а сама в соблазнах мирских погрязла. Шило в мешке не утаишь! Народу ведомы все тайности ваших хором. Сама ты сладкие заедки мирские жуешь,, винцо мирское сладенькое тянешь и мирское табачное зелье нюхаешь. Неладно у тебя получается!

– Кто богохулит? Выходи! Ай боишься? – заревел посадник.

– А когда я тебя боялся? Вот я!

Из толпы вышел человек невысокий и неширокий, а весь словно сплетенный из тугих мускулов. Таких в народе дбужильными называют. На голове его переплелись кольца черных кудрей, и борода вскипела мелкими кудряшками. Лицо дерзкое, человека на все способного, в багровых, гноящихся ожогах. А в глазах отвага затаенных мыслей.

– Опять ты, Алекса Кудреванко? – опешил посадник. – Давно тебя повесить собираюсь, да все забываю.

– А я напомню. На! Вешай!

Кудреванко стоял в распоясанной рубахе, вызывающе уперши руки в бока. Капитан подался головой к Будимиру, спросил тихо:

– Кто это? Откуда?

– Солевар. Дырник ярый, народ в мир зовет и бунт всенародный кипятит! Тысячу, чай, плетей на спине носит.

– Снова кнута захотел? Прикажу стегать, пока свеча горит! – заорал Густомысл, пуча глаза.

– Красных девушек стращай. Об меня без числа палок измочалено!

– Рцы дале, спасена душа, – донесся спокойный голос старицы. – Чай, на работу свою солеварную жалиться будешь?

– Буду! Варим мы соль, а носим боль. Гдяди! – выставил.Алекса обожженное лицо. – А мало людей в црены[14] падает, заживо варится? Солонину из людей делаете?

Старица слушала солевара, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Не открывая глаз, словно сквозь дремоту ответила:

– Соль дорога, а твоя шкура дешевая.

– Не о своей шкуре говорить пришел, о всем народе посадском. Соль денно и нощно варим, а где она? Посадским только за белое железо даете? Озмеели вы от злобы, детинские, опузырели от богачества!

– Дале рцы, Кудреванко. До конца рцы, спасена душа.

– До конца и скажу. Для того и пришел в берлогу вашу. – Кудреванко не кричал, не вспыхивал гневом и ненавистью. Гнев и душевная боль его были такого. накала, когда человек уже не кричит, а говорит внешне спокойно, но в этом спокойствии больше гнева, боли, страсти, чем в крике. – Где вече наше, где вольность наша, спрашиваю? В годы недавние, вольные господин великий Ново-Китеж всем народом на вече решал и указывал. А вы, детинские верхние люди, народную вольность слопали, вечевому колоколу язык вырвали и на деньги его, родимого, перелили. Не дает он более гулку. Ладно, вскорости другой гулок услышите! Мы, правнуки батюшки Степана Тимофеевича, славного нашего атамана Разина, выйдем мы на улицы и Детинец ваш на слом возьмем! Весь-то он на растряс пойдет!

Кудреванко замолчал, дыша часто и глубоко. Теперь слышно было только тихое металлическое звяканье. Это Остафий Сабур бешено играл саблей, то выдергивая, то снова кидая ее в ножны.

– Рано за саблю схватился, голова, – растянула старица в улыбке мертвые губы. – Он еще не кончил. Угадала я, Алекса?

– А вот вам остатние мои слова! Объявится в Ново-Китеже новый Василий Мирской, объявится, попомните мои слова, и выведет нас в светлый мир, на Русь! Но прежде ты, посадник, на карачках поползаешь, а ты, трухлявая кочаруха, – погрозил он кулаком старице, – раскорячкой пойдешь. Ты мертвец живой! Смрад от тебя!

Клубком черного дыма взметнулась монашеская мантия. Старица вскочила. Под седыми бровями уже не тлели мертвые, пустые глаза, а сверкали раскаленные угли, пылало неистовство непотушенного злобного духа.

«Поживет еще ведьма, в глазах силы много, – подумал капитан, поймав взгляд старицы. – Лет на двадцать в ней жизни».

– Стрельцы, рубите его! Напополам пластайте! – задыхаясь, крикнула Нимфодора и упала в кресло.