Сережа испуганно посмотрел на темное окно и прижался к Истоме. Но, застыдившись, отодвинулся немного.

– Не токмо людям языки рвали, и Благовестнику тоже Нимфодора приказала язык вырвать. Зачем народ на бунт звал? Никто толком не знал, сколь веков назад его отлили, такой он древний, а старица велела его на деньги перелить. Старые-то деньги, из мира привезенные, поистерлись и поистерялись. Было у нас вече, да оплыло! Окняжили верхние люди Ново-Китеж. Вот и разделился Ново-Китеж на сидней и дырников. Сидней не так много, а дырников полны посады. Сидням в Ново-Китеже любо, а дырники мечтание имеют через дыру в мир, на Русь, обратно уйти от беспощадного тягла. Одначе дырникам даже и кричать об этом не позволяют, враз слова обратно в глотку вобьют!

– Видали мы в городе парней с рожами сытыми, в хороших кафтанах. Они на дырников в драку лезли, – сказал капитан.

– Холуи детинские! – крикнул Истома с неожиданной ненавистью в васильковых глазах. – Дворня посадника и стар'ицы, а еще братовья да родня стрельцов. Всегда сыты, пьяны, на плечах добрые кафтаны!

А поп, бесстыдный, наглый, вдруг захохотал зычно:

– Богато в Детинце живут! Из мира волокут им для тела всякое роскошество, для пуза сладкоядение, для очей отраду! Девки и бабы детинские нарядятся в мирское да и любуются в глядельца стеклянные[25]. Нимфодоре зонт, вишь, понадобился и махалка для прохлады, а посаднику труба дальнозоркая да черные блескучие дьяволовы копыта на ноги. Чего в Детинце нет? Все есть! Эх, и живут!

– А на посадском народе теперь облога белым железом лежит, – горько сказал Истома. – И в городе, и в деревнях на все облога: и на курицу, и на собаку, и на кошку. Зимой прорубь в озере сделаешь, воду брать, и за ту щепотку белого железа в Детинец неси. А еще огульные работы придумали. Выгонят стрельцы весь посад или всю деревню, всех без разбора, огулом и ведут в Ободранный Ложок. Сказано же: огульная работа! А старица говорит – богова работа. Не пойдешь – стрельцы семь шкур спустят, а на Ободранном Ложке с тебя восьмую шкуру сдерут! Из последних сил выбьют! Горше адовой муки тот Ободранный Ложок. Сколько там душ загубили! Возами мертвецов возят в тайгу, на древнее кладбище, а теперь там такое кладбище – глазом не окинешь. На городских кладбищах запрещено тяглецов умерших хоронить, чтобы бабьего воя не было.

– Не гневи, Истома, господа вседержителя роптанием своим. Благостно живем, по преданиям дедов и прадедов наших! – умильно возвел поп глаза к потолку. – И вот вам весь сказ: про белое железо и про заворуя Ваську Мирского. Не бывать бунтам противу Детинца!

– Пес ты старый, глухой, слепой и бесчухий! – вскричал Истома. – Не загадывай, поп! Таскал волк, потащут и волка. Узришь ты бунт! На щепки Детинец разнесут!

Но упившийся поп уже спал, положив голову на стол.

– В жизни не слыхал такого популярного доклада, – мрачно ухмыльнулся мичман, глядя на попа. – Бурные аплодисменты! Все встают.

Истома бесцеремонно сдернул «докладчика» с лавки и, подсаживая в зад, затолкал его на полати. Увидев, что и Сережа спит, полулежа на лавке, он осторожно поднял ноги мальчика на лавку, сунул ему под голову засаленную подушку и накрыл своим кафтаном.

Косаговский, нагнувшись к чадику, с растерянной какой-то улыбкой глядел на листочек, только что вытащенный им из кармана кителя.

– Что это у вас? – спросил капитан.

– Календарный листок. Дома сорвал и в карман положил. На листке кроссворд, думал в Балашихе буду решать.

Ратных наклонился, через плечо летчика взглянул на листок и покачал головой.

– Всего суток пять, как мы с Забайкальской выехали на рассвете, а событий и приключений на целый роман.

Виктор перевернул листок, и капитан прочитал на обороте:

– «Как хранить зимние вещи» и «Как делать рисовый пудинг».

– Как раз то самое, что нам нужно! – мрачно сострил Птуха.

– Погодите, Федор Тарасович. Тут есть еще «Исследование галактики».

Капитан обернулся – его тронули сзади за локоть. Это был Истома, куда-то уходивший. Странный взгляд юноши, тревожный и торжествующий, удивил капитана.

– Вы что-то хотите сказать нам, Истома?

– Есть у меня белое железо, – шепнул юноша, взглянув опасливо на полати, где храпел поп. – У соборного протопопа чуток достал. Пробую вапу[26] из него сделать. В боковушке своей от деда прячу. Вот!

Истома положил на стол кожаную затяжную кису. Растянув ее, высыпал на ладонь капитана сероватую металлическую крупу.

– На махорку-полукрупку похожа, – удивился мичман.

Металл не блестел, словно пыльный, не производил впечатления. Крупные зерна были круглые, скатанные. Капитан взял зернышко, покатал в пальцах, прикусил зубом.

– Я так и думал! – сказал он и часто задышал. – Давайте, Виктор Дмитриевич, Сергунькин нож и кислоту. Он словно в воду глядел, пригодилась его кислота.

Сережиным ножом зачистили большое зерно и стряхнули на него со стеклянной палочки каплю кислоты. Металл не изменился.

– Так и есть, язви его! Платина! – сказал торжествующе капитан.

Слово упало в тишину тяжело, как тяжел был и сам металл. Мичман осторожно, почтительно взял с ладони капитана самородок и понюхал его, будто у благородного металла должен быть свой, особый запах.

– Платина! – с уважением повторил он. – Это же кошмар!

– Крупные самородки старатели зовут шарашками, а крупу помельче – блошками, – передвигал капитан по ладони зерна платины. – И я голову даю на отсечение, что это та самая платина, о которой я вам рассказывал, Виктор Дмитриевич. Та, что братчики через границу несут. Такая же обработанная, скатанная, аллювиальная.

В окно вдруг постучали, и невнятный голос крикнул что-то с улицы. На дворе залаял Женька.

– Кто это? – насторожился капитан.

– Обхожие стрельцы приказ дают гасить печи и огни, от пожару. – Истома задул чадик. – Да и поздно уже. Скоро первые кочета запоют.

– Выйдем во двор. Поговорить надо, – сказал Ратных.

На дворе навстречу им обрадованно бросился Женька. Над Ново-Китежем висела зеленая луна. Скупо тлели в городских избах лучины и чадики и гасли один за другим. Только в Детинце не гасли окна. Немую тишину всколыхнул вдруг жалобный, отчаянный крик. Грабят кого-нибудь или убивают? Но никто не откликнулся на призыв о помощи, не щелкнула ни одна щеколда. Только стрельцы на стенах Детинца начали протяжную перекличку, возглашая славу русским городам.

– Сла-авен!.. – кричал невидимый в ночи стрелец, постукивая древком бердыша в бревенчатый настил стены. – Славен город Вязьма!

Крик замер где-то далеко в тайге. И тотчас закричали другие голоса:

– Славен город Тула!.. Славен город Рязань!..

– Триста лет в памяти названия городов хранят, – тихо сказал Ратных

– Да, триста лет, – так же тихо откликнулся Косаговский. – Изучаем галактику, на подводных лодках плаваем, на самолетах летаем, Сережка на Марс собирается лететь, а здесь жизнь остановилась на древнем веке. Здесь часы истории пошли назад, вернулось далекое прошлое и стало настоящим. А выберемся ли мы отсюда, из этой могилы?

– Верно говоришь, брат. Могила, – тоже тихо, печально заговорил Истома. – Запсовели, заматерели мы здесь в преданьях древних да уставах старинных. Тайга стеной нас обступила, стережет нас Прорва смрадная, отпевают нас волчьи песни, и леший через плетень смотрит. Истинно могила!

Капитан спокойно почесывал за ушами замершегоотсчастья Женьки. Вдруг он резко оттолкнул собаку.

– Побольше бодрости и уверенности, Виктор Дмитриевич, поменьше безнадежности! – недовольно и строго сказал Ратных. – Платина мне глаза открыла. Платина та самая, приметная. Значит, мы в Советском Союзе. Это главное! Значит, под ногами у нас наша, советская земля, и власть наша, и народ наш. Должны мы его вывести из этого векового плена. А с народом и мы выйдем