Иногда они подолгу лежали и разговаривали. Прикасаясь к его фаллосу, она чувствовала его твердость. И все же не он делал первое движение. Постепенно она привыкла сама выражать свое желание. Робость и сдержанность уже были не свойственны ей.

Однажды во время вечеринки на Монпарнасе она встретила художника-мексиканца, огромного темноволосого человека с тяжелым взглядом угольно-черных глаз. Он был пьян. И ей сказали, что он был пьян почти всегда. Но увидев Хильду, он впал в состояние глубокого шока.

Перестав шататься из стороны в сторону, он уставился на нее, как огромный лев, внезапно увидевший укротителя. В ней было что-то, заставляющее его стоять неподвижно, стараться снова обрести трезвость, выйти из мира туманов и галлюцинаций, в которых он жил постоянно. Стоя перед ней, он устыдился своей небрежной одежды, краски под ногтями, непричесанных волос. И она тоже оказалась потрясенной видом этого демона, того самого демона, который присутствовал в книгах писателя-американца. Этот художник был огромен, беспокоен, он как будто нес в себе разрушающую силу, он никого не любил, ни к кому не был привязан, он был бродягой и искателем приключений. Он рисовал в студиях у своих друзей, одалживая краски и холсты, оставляя там же свои работы и уходил. Обычно он проводил время у цыган, живя с ними в пригородах Парижа. Он оставался в их цыганских повозках и путешествовал с ними по всей Франции. Он уважал их законы, никогда не спал с цыганками, играл на гитаре вместе с ними по ночным клубам, если им нужны были деньги, и ел вместе с ними краденых кур.

В те дни, когда он встретил Хильду, у него была своя повозка, стоявшая возле одних из ворот Парижа, у старых баррикад. Повозка принадлежала одному португальцу. Хозяин обил ее стены цветной кожей. Кровать висела в задней части повозки, подвешенная, как корабельная койка. В повозке имелись овальные окна, низкий потолок не позволял встать в полный рост.

Мексиканца звали Ренго. Он не пригласил Хильду танцевать с ним, хотя все вокруг танцевали. Огни в студии были потушены, но с улицы проникало достаточно света. Пары выходили на балкон. Музыка была нежной и расслабляющей. Ренго стоял возле Хильды и смотрел на нее. Потом он сказал: "Хотите прогуляться?" И Хильда ответила: "Да".

Ренго шел, держа руки в карманах, сигарета торчала у него во рту. Он чувствовал, что совершенно трезв сейчас, что голова была ясна, как эта ночь над ними. Он шел по направлению к пригороду, мимо нищих хибарок, маленьких хижин, словно построенных сумасшедшим, под покатыми крышами которых не было окон, — воздух проникал внутрь через трещины в стенах и плохо пригнанные двери. К хижинам вели земляные тропинки. Чуть поодаль стоял ряд цыганских повозок. Было четыре ночи, и люди спали.

Хильда не произнесла ни слова. Она шла в тени Ренго с таким чувством, будто ее вынули из оболочки, безвольно, не понимая, что с ней происходит, отдаваясь на волю подхватившего ее течения.

Руки Ренго были открыты. Хильда знала только одно: ей хотелось, чтобы эти обнаженные руки обняли ее. Он наклонился, заходя в повозку. Зажег свечу. Он был слишком высок для этого потолка, но она могла стоять выпрямившись. От свечей шли огромные тени. Постель была открыта, на ней лежало только одно одеяло. Повсюду валялась одежда, у стены стояли две гитары. Он взял одну из них и начал играть, сидя среди одежд. Хильде казалось, что она спит, что она должна неотрывно смотреть на его обнаженные руки и расстегнутый ворот рубашки, передавая ему тот магнетизм, который пронизывал ее.

В то мгновенье, когда ей стало казаться, что она провалилась в темноту, в его золотисто-коричневую плоть, он упал на нее, покрывая ее лицо поцелуями, горячими, быстрыми поцелуями, смешанными с его дыханием. Он целовал ее веки, кожу за ушами, шею, плечи. Она была ослеплена, оглушена, потеряла чувство реальности. Каждый поцелуй, как глоток вина, добавлял в ее тело тепла. Каждый поцелуй обжигал ее губы. Но он не попытался сдвинуть кверху подол ее платья или раздеть ее. Они долго лежали в повозке. Свеча догорела. Среди темноты она ощущала, как горячая сухость, словно песок пустыни, обволакивает ее. И тогда Хильда, опьяненная поцелуями и желаниями, захотела сделать то, что столько раз проделывала прежде. Ее рука нащупала пояс с холодной серебряной пряжкой, опустилась ниже к пуговицам и ощутила, что Ренго жаждет ее. Неожиданно он оттолкнул ее так, будто она причинила боль ему. Он встал и зажег другую свечу. Хильда не могла понять, что случилось. Она видела, что он разгневан, взгляд его стал жестким, он больше не улыбался, рот его был сжат.

— Что я сделала? — спросила она.

Он был похож на дикого робкого зверя, которому причинили зло. Он выглядел сейчас униженным, оскорбленным, но не потерявшим гордости. Она повторила:

— Что я сделала?

Она понимала, что сделала нечто, чего не следовало делать. Она хотела, чтобы он не считал ее виновной перед ним. Он насмешливо усмехнулся:

— Ты! Это было как с проституткой!

Глубокий стыд и страшная боль пронизали ее. И та женщина, которая страдала в ней от того, как приходилось ей вести себя со своим любовником, женщина, которая настолько предала свою сущность, что это предательство вошло уже в привычку, — эта женщина теперь без удержу стала рыдать.

Слезы его не тронули. Она поднялась и заговорила.

— Даже если я здесь в последний раз, я хочу сказать вам кое-что. Женщина не всегда делает только то, что она хочет. Мне пришлось научиться этому... Я несколько лет жила с человеком, заставлявшим меня вести себя именно так...

Ренго молча слушал ее. Она добавила:

— Сначала я страдала. Я стала совсем другой.

Она умолкла. Ренго сел возле нее.

— Я понимаю, — сказал он. Затем взял гитару и стал играть для нее, потом они пили. Но он не прикоснулся к ней. Медленно он проводил ее домой. Измученная, она упала на постель и уснула в слезах, плача не только потому, что потеряла Ренго, но и потому, что потеряла ту свою часть, которую изменила, искалечила в себе из-за любви к мужчине.

На следующий день Ренго ждал Хильду у дверей ее гостиницы. Он стоял там, читал и курил. Когда она вышла, он сказал просто:

— Пойдемте выпьем кофе со мной.

Они сидели в кафе "Мартиник", в кафе, куда захаживали мулаты — боксеры и наркоманы. Он выбрал темный угол и стал там целовать ее. Он не прерывал поцелуя, прижал свой рот к ее губам и замер там. Она растворилась в его поцелуе.

Они пошли по улицам Парижа, безостановочно, в открытую целуясь, полубессознательно продвигаясь по направлению к его цыганской повозке. Теперь, среди дня, это место выглядело оживленным. Цыганки собирались идти на рынок продавать кружева. Их мужья спали. Другие же готовились отправиться на юг. Ренго сказал, что он собирался было пойти с ними. Но он должен был играть в ночном клубе, где ему хорошо платили.

— А к тому же, сейчас, — сказал он, — у меня есть вы.

В повозке он предложил ей вина. Они курили. Он снова целовал ее. Потом он встал, чтобы задернуть маленькую штору. И затем он раздел Хильду медленно, нежно снимая чулки, большие загорелые руки держали их так, словно они были сотканы из воздуха. Он помедлил, чтобы взглянуть на ее подвязки. Он целовал ее ноги. Он улыбался ей. Его лицо было ясным, и сияло юношеской радостью. Он раздевал ее так, будто она была его первой женщиной. Сначала он не мог расстегнуть ее юбку, и когда нашел застежку, то все удивлялся ее устройству. Потом он снял с нее свитер, и она осталась только в трусиках. Он упал на нее, целуя ее в губы снова и снова. Затем разделся тоже, лег снова на нее, и когда они целовались, он снял с нее трусы и прошептал: "Ты такая нежная, такая маленькая, что я не верю, есть ли там что-то".

Он раздвинул ее ноги, только чтобы поцеловать ее. Она чувствовала, как был тверд его фаллос, коснувшийся ее живота, но он взял его и попросту отбросил вниз. Хильда была поражена, увидев, с какой жестокостью он отводит фаллос, подавляя свое желание. Казалось, ему нравилось лишать себя последнего наслаждения, и в то же время нравилось возбуждать и ее и себя до последнего предела одними лишь поцелуями. Хильда стонала от наслаждения и от боли ожидания. Он целовал ее губы и ее вход, и ракушечный аромат ее вагины оставался на его губах и смешался с его дыханием. Но он все продолжал отталкивать свой фаллос, и когда они лежали изможденные от незавершенного возбуждения, он заснул, как ребенок, со сжатыми кулаками, с головой, покоящейся на ее груди. Время от времени он ласкал ее, бормоча: "Невозможно, что у тебя что-то есть, ты слишком нежная и маленькая. Ты ненастоящая..."