Став хозяином положения, он проявлял его до конца. В его обществе и под его охраной молодые супруги совершили свое свадебное путешествие. Г-н де Бокенкур не отставал от них ни на шаг, вмешавшись сразу, окончательно и прочно в их новую жизнь, со всеми интимными сторонами ее, вплоть до обыкновения входить в любую минуту в их комнату и спать по соседству с ними, можно сказать, при открытых дверях. Молодая женщина, увлеченная новизной своего замужнего положения, даже не заметила такого вторжения третьего лица. Г-н де Бокенкур торжествовал.
По возвращении из путешествия они поселились вместе в особняке на Анри Мартен, Г-н де Бокенкур купил его и меблировал за счет юной четы. Он выделил в нем для себя отдельное помещение и столовался вместе с ними. Кстати, всем хозяйством руководил лично он. Молодая г-жа де Бокенкур находила весьма приятным хозяйничанье своего деверя. Мало-помалу он распространил его на все, управляя всеми делами семьи.
Молодая женщина даже примирилась с его языком и манерами. Папаша Дюруссо, сукнодел, выражался подчас весьма свободно, чтобы не сказать более, поэтому его дочь видела в поведение и речах г-на де Бокенкура отцовскую грубость. Такое сходство стало причиной ее любви к деверю, который обращался с ней весело и просто, и потому перед ним тоже не стеснялась.
В течение четырех лет все шло хорошо. За это время г-н Дюруссо умер. Оставленное им наследство оказалось значительным. Г-н де Бокенкур прибрал и его к рукам. Луи де Бокенкур разделял удовлетворение своего брата. Его виды не шли дальше наслаждения, которое ему доставляло тело его жены. Г-н де Бокенкур в свою очередь продолжал заботу о брате и о всех делах семьи. Каждый день он регулярно наведывался на кухню, прохаживался, приподнимал крышки кастрюль и наклонял над печью свое широкое красное лицо, как если бы в нем возродился дар к первоначальному ремеслу деда его Базуша, повара графа Прованского.
Однажды, возвратясь с кухни, г-н де Бокенкур узнал, что привезли домой его брата, который почувствовал себя плохо на улице. Поспешно вызвали врача. У Луи де Бокенкура заболело горло. К вечеру обнаружилась сильнейшая лихорадка. Пять дней спустя он умер. Отчаянию г-жи де Бокенкур не было предела, и в продолжение трех лет она никому не показывалась. Ей тогда исполнилось двадцать пять лет. Она прожила замужем четыре года. Когда она снова появилась в свете, то выглядела по-прежнему красивой, пухлой и свежей, но ее веки, бывшие всегда чувствительными, теперь немного покраснели.
Во время своего заточения она увлеклась изображением цветов и плодов, сделав подобное занятие для себя основным. Г-жа де Бокенкур проводила большую часть своего времени в мастерской, которую она себе построила, перед каким-нибудь искусно подобранным букетом, упорно стараясь воспроизвести его блеск и природное совершенство.
В маркизе де Бокенкур потеря брата вызвала неподдельную скорбь, но он ни на минуту не задумался над тем, что его смерть может Что-либо изменить в условиях его существования. Он продолжал, как и прежде, обитать вместе со своей невесткой, ничем не поступясь из интимной простоты отношений, в которой жил с ней и которую присутствие его брата не могло теперь оправдать. Он не перестал заходить в любой час и без стука в комнату г-жи де Бокенкур, притом будучи в самом небрежном костюме, вплоть до того, что, выйдя из ванны, он наведывался к ней в купальном халате, полузастегнутом на его огромном, еще влажном теле. Впрочем, еще издавна у него сложилась привычка расхаживать полуголым по лестницам и коридорам. В мемуарах сообщается, что знаменитый маршал де Бокенкур, прадед его, имел обычай так же вести себя, и в таком подражании ему он находил нечто свободное и историческое.
Поведение де Бокенкура породило по поводу него и его невестки весьма странные слухи. Он их знал и терпел, лишь бы не расставаться с богатой жизнью. Вначале даже он подумывал о том, чтобы самому жениться на молодой вдове, но она, казалось, искренне оплакивала своего мужа, и г-н де Бокенкур опасался непредвиденных последствий. Ничто не указывало г-ну де Бокенкуру на то, что его невестка склонна вторично выйти замуж. Единственный мужчина, к которому она проявляла некоторый интерес, был г-н де Серпиньи. При таком тревожном открытии г-н де Бокенкур насторожился и решил поговорить с г-ном де Серпиньи.
Г-н де Серпиньи дал понять, что ничего не предпримет, если Бокенкур не будет противиться проявлению его невесткой интереса к его, Серпиньи, работе над керамикой.
Г-н де Бокенкур знал, что мастер керамики не раз пользовался деньгами его невестки, и между ними опять произошел серьезный разговор. Было решено, что г-н де Серпиньи приостановит свое наступление, за что г-н де Бокенкур обязывался не препятствовать ему в деловом отношении. Он вступил, как выражался, «пайщиком в горшечное производство».
Результатом подобного соглашения явилась длительная глухая вражда между ними. Предпринятая г-жой де Бокенкур постройка печей для обжигания в глубине ее лувесьенского парка привела в ярость г-на де Бокенкура. Он едва не нарушил договор, но помешали распространившиеся в обществе слухи насчет него и его невестки, которые совпали с появлением в их доме художника Дюмона. Г-н де Серпиньи мог воспользоваться подходящим случаем и сделать предложение г-же де Бокенкур.
Дело осложнялось еще и тем, что г-н де Бокенкур, всегда свободно обращавшийся с деньгами своей невестки, с некоторого времени производил большие траты на женщин. Из доходов г-жи де Бокенкур он накопил кругленькую сумму и хранил ее неприкосновенной на будущее время. Вообще же он жил на деньги г-жи де Бокенкур, которыми распоряжался как своими собственными. Червонцы папаши Дюруссо оплачивали любовные фантазии г-на де Бокенкура, которые ложились пятном на репутацию бедной г-жи де Бокенкур. Только что он переключил свое внимание с оперной дивы м-ль Вольнэ на девицу Франсуазу де Клере. Его намерениям весьма способствовали россказни Дюмона. Художник имел привычку разговаривать во время работы. Создавая портрет м-ль Вольнэ, он пускал в ход свои лучшие истории. Г-н де Бокенкур, присутствуя на сеансах, подстрекал рвение болтуна, и они старались превзойти один другого. Девица Вольнэ могла составить себе с их слов довольно нелицеприятное мнение о людях из общества. Имя девицы де Клере повторялось несколько раз. Дюмон, говоря о ней, отводил душу, с раздражением вспоминая, как она вежливо отклонила некоторые попытки его ухаживать за ней. Именно он подал г-ну де Бокенкуру мысль попробовать поухаживать за гордой бесприданницей. Г-н де Бокенкур вначале проявил в своих попытках некоторую умеренность, удовольствовавшись несколькими намеками и двусмысленностями, но, видя, что девица де Клере на них не отвечает, он решил изъясниться напрямик. Тогда он и прибег к помощи анонимной записки. Заметив искреннее возмущение молодой девушки, он испугался. Его оплошность грозила поссорить его с г-жой Бриньян и вызвать недовольство г-жи де Бокенкур. Он не скрывал от нее своих обычных похождений и свободно говорил о них с ней, так как в его план поведения по отношению к невестке входило обращаться с ней как с товарищем, которому рассказывают все свои веселые похождения. Но сейчас г-н де Бокенкур опасался, что последняя проделка не придется по вкусу г-же де Бокенкур, которая принимала живое участие в судьбе Франсуазы де Клере, беря ее всегда под свою защиту.
Г-н де Бокенкур решил ей повиниться во всем и просить ее выступить посредницей, изобразив все как неудачную шутку, и предложить с его стороны самые искренние извинения.
На следующий день, возвращаясь из Лувесьена, г-жа де Бокенкур велела карете остановиться на улице Вильжюст и зашла к Франсуазе де Клере. Олимпия Жандрон открыла ей дверь. Ее серый шиньон украшали каменные плоды г-на де Серпиньи.
В разговоре выяснилось, что Франсуаза приняла решение никогда более не появляться у Бокенкуров. Г-жа Бриньян удивилась такому решению. Разве не знал весь свет толстого Бокенкура с его манией приставать к каждой женщине? Его знаки внимания она испытала даже на себе. И г-жа Бриньян громко рассмеялась, вспоминая попытки толстяка. Они в самом деле не имели значения и не стоило на них сердиться.