Франсуаза де Клере покраснела. Она вдруг подумала, почему ее тетка, г-жа Бриньян, зная, что она находится наедине с г-ном ле Ардуа, не вошла в комнату? Что означает такая сдержанность? Ее руки задрожали. Она взяла с камина голубой конвертик, положенный туда г-ном ле Ардуа, с печатными буквами, написанными на нем. Анонимная записка, грубая и лаконичная, содержала приглашение на свидание. В ней без стеснения назначались день, час и место...

— Ты готова? — вскричала г-жа Бриньян, входя в комнату и видя племянницу, затягивающую корсаж. — Я уже оделась.

Красивая, слегка полноватая женщина, г-жа Бриньян свой и без того большой рост увеличивала высокой прической. Щеки ее горели сочным ярким цветом, она любила жгучие тона и яркую косметику. На первый взгляд ее принимали за надменную и гордую особу, но как только узнавали ее, то сразу убеждались, что она добра, нерешительна и проста в обращении. Ее глаза голубого и влажного оттенка выдавали ее характер, плохо согласуясь с искусственным цветом лица и огненными волосами, которые дали повод ле Ардуа сказать о ней: «Когда она садится в карету, то кажется, что экипаж загорается». В словах ле Ардуа заключалась доля истины. Несмотря на ее возраст, ее сердце еще пылало молодостью.

— Ну, Франсуаза, идем скорее. — Г-жа Бриньян остановилась на площадке третьего этажа и обернулась к племяннице.

— Знаешь, Франсуаза, чем больше я думаю, тем больше прихожу к мысли, что тебе следовало бы выйти замуж за г-на ле Ардуа. Именно такой муж подошел бы нам с тобой. — Де Клере ничего не ответила.

Ворота распахнулись на тротуар, весь залитый дождем. Кучер экипажа г-жи Бриньян, одетый в непромокаемый плащ, в нетерпении отмеривал вдоль дома последнюю свою сотню шагов.

— Скажите, хозяюшка, когда вы меня отпустите? Я бы не прочь смениться и закусить маленько. Вот уже пять часов, как я вас катаю.

Г-жа Бриньян до того ездила узнать свою судьбу к гадалкам — Жюльетте Коринфской и Анне Мемфисской. Одна обитала на Бют-Шомон, другая — на Монруже. Обе гадальщицы на картах обещали ей самые приятные вещи, и г-жа Бриньян колебалась в выборе между красивым брюнетом г-жи Коринфской и хорошеньким блондином г-жи Мемфисской. Ее сердце в эту минуту было не занято. Не получив ответа, кучер закрыл дверцу, ворча.

— Ну, теперь на Анри-Мартен. Вы получите хорошо на чай, — проговорила г-жа Бриньян.

Карета колыхнулась. Большая и старая, она отдавала плесенью, запахом старого мха и привкусом табака, к которым примешивался свежий аромат обеих женщин. По мокрым стеклам ее ползли бесконечные водяные улитки. В карете заключалось что-то жалкое и нечистоплотное. Она, должно быть, часто следовала за погребальными дрогами, возила людей со спущенными занавесками, дежурила у порога кабачков и меблированных домов, останавливалась у тротуара тихих улиц, на которые выходят холостые квартирки нижних этажей. И девица де Клере вновь вспомнила о голубом прямоугольнике оскорбительного и анонимного письма. Сердце ее забилось от тоски, стыда и гнева. С горящими щеками и тяжелым сердцем она закрыла на минуту глаза, чтобы не видеть г-жи Бриньян, которая с беззаботным видом, вечно влюбленная, тихо улыбалась ей, сияя намазанными щеками и крашеными волосами.

Глава вторая

Покойный г-н де Клере, отец Франсуазы, до тридцати лет оставался элегантным, ничем не занятым и счастливым молодым человеком. Он умел жить в свое удовольствие и не думал ни о чем, кроме вещей, для него приятных.

В первый раз он задумался немного серьезнее по случаю его зачисления бригадиром на службу в начале войны.

12 января 1871 года его послали во главе взвода улан на разведку по дороге, ведущей в Арле. Обязанность его состояла в том, чтобы пробраться с семью или восемью солдатами в Арле на Эндре посмотреть, не появились ли там пруссаки, о которых дошли известия, что они близко, ибо передвижения неприятеля беспокоили дивизию ле Ардуа, получившую приказ отойти при его приближении.

Въезд г-на де Клере в Арле прошел блестяще. Красные с синим значки пик реяли в холодном воздухе. Г-н де Клере оставил своих солдат на площади и отправился осведомиться в мэрию, где узнал, что большой отряд прусских улан явился сюда накануне, чтобы реквизировать лошадей и повозки, и затем удалился с обозом. Оставалось лишь повернуть назад. На углу улицы лошадь г-на де Клере поскользнулась на обмерзшем тротуаре и упала. Когда всадник попробовал встать, то почувствовал острую боль: одна нога у него оказалась сломанной. Во всем городе благодаря прусским уланам не оставалось ни одного экипажа, а ехать в таком состоянии несколько лье верхом показалось г-ну де Клере невыносимым. Решили отнести его в больницу Арле, которую содержали монахини.

Раненого, который сильно страдал, уложили в постель. Он отослал своих людей, оставив при себе лишь одного из них, своего денщика Гильома. Доктор Вермонте оказался в отлучке и обещал вернуться только к вечеру. В два часа пополудни вдруг вошел Гильом с известием, что приближаются пруссаки, остроконечные каски которых уже виднелись с колокольни.

Де Клере приказал Гильому одеть его и усадить на стул возле окна, выходившего на въездной двор госпиталя. Мучившая его боль сильно его донимала. Де Клере вытянул свою больную ногу на другом стуле и велел принести себе мушкетон, твердо решив застрелить первого пруссака, который покажется.

Зная, что ему осталось недолго жить, он вдруг почувствовал голод и попросил варенья. Ему принесли варенье из желтых слив в фаянсовом горшочке, покрытом бумажным колпачком. Г-н де Клере поставил его подле заряженного мушкетона. Время от времени он брал круглую сливу, не переставая поглядывать уголком глаз на четыре деревца во дворе. Так как пруссаки все не появлялись, он продолжал есть свои сливы, аккуратно раскладывая косточки рядком на подоконнике и раздумывая о различных вещах, прежде всего о своей жизни.

Г-н де Клере имел после отца большое состояние, но быстро его спустил на разгульную жизнь, картежные долги и женщин. Теперь он умирал почти бедняком. У него не оставалось другой недвижимости, кроме поместья Ла Фрэ. Он сожалел, что может оказаться последним из Клере. Его имя угаснет вместе с ним. Осведомленный в генеалогии, он мысленно обозрел его древность и славных представителей с чувством сожаления, оттого что не продлит первой и ничего не прибавит ко вторым. Его кончина, хотя и героическая, казалась ему несколько скромной. Он предпочел бы смерть среди доброй атаки с наставленной пикой и развевающимся значком. Стена госпиталя и шесть пуль в теле, как там ни рассуждай, — скромный конец. И он поглядел на свой мушкетон и горшочек с вареньем. Горшочек быстро опустел. День клонился к закату, а пруссаки все не показывались. Вошла монахиня, сопровождаемая мэром. Честный Гильом посвятил добрых сестер в воинственные планы г-на де Клере. Они побежали к мэру, чтобы оповестить его о том, что решил сделать де Клере, но должностное лицо удалось разыскать не сразу. Наконец его нашли, и он пришел умолять бесстрашного воина не навлекать разрушение и грабеж на Арле. Если один из их людей окажется убитым здесь, враги не замедлят отомстить за него всему городу. Бригадир Клере смягчился, тем более что нога его стала болеть еще сильнее. Он разрядил свой мушкетон и согласился лечь в постель. Бравый Гильом поступил точно так же, и г-н мэр унес их оружие и военную форму, чтобы запрятать то и другое в надежном месте. Таким образом они превратились в обыкновенных больных на попечении мирных арлезианских монахинь.

Тем временем прибыл доктор Вермонте. Перелом у бригадира оказался простым и перевязка легкой, так что де Клере, хорошо спеленутый, уснул на своей белой кровати при кротком свете ночника в фарфоровой чашке. Что касается пруссаков, то они вовсе не явились в Арле ни в этот день, ни в следующие, равно как и дивизия ле Ардуа, отступившая в направлении к Туру. Де Клере пробыл в госпитале, пока не поправился. В больнице его баловали, лелеяли и чтили. Он стал героем города. Показывали окно, из которого он собирался стрелять, и стену, у которой его без сомнения расстреляли бы. Он скушал на досуге все сливовое варенье добрых сестер и перед отъездом попросил рецепт, чтобы приготовить себе точно такое же в Ла Фрэ, когда он женится, ибо он твердо решил вступить в брак и не дать прекратиться имени, которое едва-едва не погибло вместе с ним.