Не чувствуя себя ни поэтом, ни романистом, ни историком, ни даже, пожалуй, писателем, г-н Барагон сделался эссеистом. Если своими этюдами он и не снискал славы, то привлекал оригинальностью и живостью ума, публикуя литературные, исторические, моральные и социальные этюды. Г-н Буапрео называл его сыном Монтеня и Ларусса, но, добавлял он, во всяком отцовстве личность отца немного сомнительна. Буапрео и Дюмон в этот момент беседовали с Франсуазой де Клере.

— Я пишу портрет дочери баронессы де Витри. Вы, наверное, ее знаете, сударыня, ее мать — урожденная де Курсвиль.

Франсуаза призналась, что не знакома с ней, но ничего не прибавила в свое извинение и в объяснение, почему родня не поддерживает с ней отношений. Старый князь де Берсенэ, подойдя к группе, приподнял свою опущенную голову. Франсуаза снова увидела умные глаза, глядевшие на нее с симпатией. Г-н де Бокенкур в стороне расхваливал г-же Бриньян ее туалет, когда за их спиной раздался голос:

— Кузен, не пожелаете ли вы представить меня г-же Бриньян? — обратился к де Бокенкуру молодой человек двадцати двух лет, недавно прибывший в Париж. Его красивое, свежее и хитрое лицо с темными усами дышало молодостью и задором.

— Г-н Антуан де Пюифон, моя дорогая, — и г-н де Бокенкур прибавил развязно: — Рекомендую его вашему благосклонному вниманию.

Г-жа Бриньян рассмеялась. Ее голубые глаза оживились. Быть может, предсказания г-жи Коринфской относительно красивого брюнета осуществятся наперекор предсказаниям г-жи Мемфисской о хорошеньком блондине? Ее смех привлек внимание Франсуазы, и она обернулась. Г-н де Бокенкур посмотрел на нее со странным выражением. Франсуаза покраснела.

Около девяти часов в гостиную вышла г-жа де Бокенкур с большим запозданием. Высокая, еще молодая женщина с темными волосами и розовой кожей оглядела собравшихся усталыми глазами, утомленными работой с палитрой и кистью. Маркиз де Бокенкур галантно поцеловал пальцы своей невестке, которая выразила желание, чтобы ее повел к столу князь де Берсенэ.

— Нет, дорогая моя, — возразил князь, — я предпочитаю идти один, с тростью, маленькими шагами.

Г-н Барагон предложил ей свои услуги. Г-н де Бокенкур повел г-жу Потроне; г-н Потроне — г-жу де Гюшлу; Дюмон — г-жу Бриньян; Буапрео — Франсуазу де Клере; молодой Антуан де Пюифон проследовал за ними. Князь де Берсенэ шел последним. Годы и жестокие боли в суставах мучили его. Он шагал прихрамывая. За столом он казался крошечным и скорченным. Высокий золотой набалдашник его трости, с которой он никогда не расставался и которую, сидя, держал между колен, почти доходила ему до подбородка. Буапрео, разворачивающий свою салфетку, сделал гримасу. Молодой Пюифон сел между ним и Франсуазой де Клере. Между г-ном Дюмоном и г-жой Бриньян находился двенадцатый прибор, который убрали; г-н де Бокенкур сделал вид, что не помнит, кого он пригласил. Он любил изображать себя рассеянным.

Г-н Потроне, отличавшийся глупостью, заявил, что отсутствовавший без сомнения еврей, потому что в наши дни редко случается, чтобы за столом не присутствовал хотя бы один из этих господ.

— Или хотя бы один рогоносец, — подхватил г-н де Бокенкур, бросая взор на г-на Потроне, и добавил: — И даже нескольких.

Г-н Потроне, который сначала нахмурился, разразился смехом. Такое обобщение отнимало у шутки оскорбительную ноту. Впрочем, от г-на де Бокенкура можно всего ожидать из-за несдержанности языка. Г-н Потроне славился дикой ревностью, что не мешало его жене обманывать его и иметь любовников. Изощренно ведя тонкую игру, г-жа Потроне часто выигрывала благодаря своему уму, признанному всеми. Соль ее языка, как она говорила, рано посеребрила ее волосы, оставив, однако, лицо ее свежим. Даже с любовниками она умела вести себя так, что сохраняла в отношении с ними свою независимость.

— Итак, моя милая Жюльетта, — спросил г-н де Бокенкур свою невестку, — как обстоит дело с печами Серпиньи? Вообразите себе, — добавил он, наклонясь к г-же де Гюшлу, своей соседке за столом, — г-жа де Бокенкур соорудила для него в глубине своего Лувесьенского парка все, что нужно для обжигания его посуды. Он называет свою мастерскую Домом огня, наш милый кузен. — И г-н де Бокенкур, который ненавидел г-на де Серпиньи, ядовито засмеялся.

— Г-жа Гюшлу объявила себя поклонницей благородного горшечника. Его изделия действительно поражают красотой изготовления. Он имел большой успех на своей выставке. Приятно видеть дворянина, который...

— Месит собственными руками, — перебил Бокенкур, поворачиваясь к князю де Берсенэ.

Шутку могли понять лишь те, кто хорошо знал родословные дворян. Из всех сидящих за столом только г-н де Берсенэ показал, что уловил намек, ибо приподнял в знак понимания золотой набалдашник своей трости.

Бабкой виконта де Серпиньи была девица Базуш, дочь некоего Базуша, про которого говорили, что он состоял поваром графа Прованского, прежде чем стать при Людовике XVIII главным мастером яств в Тюильри. Вторая дочь того же Базуша вышла замуж за деда маркиза де Бокенкура. Серпиньи старательно скрывал свою родословную, которую де Бокенкур отнюдь не утаивал, считая себя происходящим от такой славной крови, что ничто не могло ей повредить. Он уверял даже, что обязан своему кулинарному происхождению особенной чувствительностью своего неба и языка, чем очень гордился.

Г-жа Гюшлу, не знавшая подробности семейной хроники де Боленкура, продолжала восхвалять светских людей, не боящихся унизить своего благородства, занимаясь искусством. Она сама девушкой талантливо играла на органе деревенской церкви, где ее заметил г-н Гюшлу — композитор, писавший мессы, гимны и мотеты, которые сам распевал. Сейчас он находился в Бельгии, где дирижировал оркестром, исполняя некоторые свои произведения. Г-жа де Бокенкур объяснила, в чем состоят новые опыты г-на де Серпиньи. Из любезного внимания к ней он изготовлял в Лувесьене плоды из керамики, воспроизводя не только форму натуральных плодов, но даже бархатистость и зернистость их кожи, делая видимыми на глаз вату персиков и лак вишен. Вдобавок, вместо того чтобы соблюдать присущий им цвет, он составлял искусственные цвета тончайших оттенков и невиданных отливов, заставляя просвечивать под их эмалевой кожицей металлический блеск с золотыми прожилками, придававший им подобие настоящих плодов, один вид которых возбуждал воображаемые тончайшие вкусовые ощущения. Он создавал таким путем сказочный плодовый сад, который представал как живой. С помощью огня мертвая глина превращалась в плоды ее блаженной страны. Г-жа де Бокенкур с воодушевлением рассказывала об уроках г-на де Серпиньи. Ее прекрасные глаза, казалось, покраснели от того, что видели столько чудес, а веки все еще сохраняли жгучий пыл печного огня. Она искренне восхищалась г-ном де Серпиньи и считала его оракулом.

— Бедная Жюльетта! Если Серпиньи изобразит помет, она и тогда поставит его на этажерку, — съехидничал Бокенкур, наклонясь к г-же Потроне.

Маркиз де Бокенкур воображал, что бесстыдство речи придает ему сходство с Сен-Симоном. Он часто цитировал в свое оправдание какое-то скатологическое письмо[1] принцессы Палатинской, из которого он знал наизусть главные пассажи, и принимал за истинный аромат и основную сущность «великого века» скопившиеся на дне его нечистоты.

Тем временем г-жа де Бокенкур описывала тыкву, которую показал ей г-н де Серпиньи. Мягкая, вытянутая, с зеленоватой и испещренной пупырышками кожей, она выглядела как настоящая.

— О, он не лишен ловкости, — бросил небрежно Буапрео, любивший охлаждать энтузиазм маленьким острым словечком, похожим на укол булавки, и добавил: — Но, дорогая моя, вы не были на распродаже коллекций старика Меньера! Вы бы пришли в восхищение. Там есть кимоно, расписанные цветами, очаровательные вышитые фукусы, нефритовые плоды, ореховые скорлупки и раскрывшиеся орешки из слоновой кости. Ах, что за тонкий народ, эти японцы! Какие способные пальцы! Не правда ли, г-н Барагон? Мне кажется, я вас видел там склонившимся над витриной?