И я позвонил Михаилу Егорову, в то время — первому зам министра МВД и начальнику главка по оргпреступности.

— Михаил, мне надо в Грозный. Помоги мне выйти на своих, — попросил я его.

— Я тебя не пущу. Там тебя могут убить, — ответил он.

— Ты меня не можешь пускать или не пускать. Ты только помоги мне до них добраться…

Я почти дословно цитирую наш диалог.

— Ладно, черт с тобой… — ответил мне Егоров. — Скажи, когда ты летишь?

— Завтра утром… До Минвод…

— Тебя возьмут и привезут… Туда, к нашим.

Да, а потом было утро. Вернее, вечер и утро…

Да, вот еще что. В самом начале января 95-го я познакомился с Магомедом Угурчиевым. Тогда он работал в постпредстве Ингушетии в Москве. Где-то недели за две до этой командировки он пришел в «Литгазету». Во время январского штурма Грозного у него пропали два брата. Там, в Грозном, где он и его большая семья жили еще тогда, когда Грозный был столицей Чечено-Ингушской республики, и где они оставались жить и тогда, когда Грозный стал столицей независимой Чечни…

Рассказ его был страшен, и потому мы тут же напечатали крошечную заметку: «Исчезают люди»:

«В Чечне забирают мужское население. Берут их в основном представители Министерства обороны и МВД России, вывозят в Моздок, Ставрополь, Краснодар, Минводы. Там они находятся в изоляторах. Требуют от них, чтобы они признались в том, что они боевики Дудаева или шпионы Дудаева.

Вот факты, которые у нас имеются.

11 января задержали при выезде из Грозного ответственного секретаря ингушской республиканской газеты «Сардало» Ибрагима Угурчиева. На сегодня известно, что он находится в следственном изоляторе.

Еще пример. Сотрудник Ингушводстроя Чингисхан Амирханов сумел сбежать из моздокского изолятора. Сегодня он находится в Ингушетии. Ему в изоляторе отбили все внутренние органы. Эту информацию нам дал управляющий делами Совмина Ингушетии Асхаб Яндиев.

Еще один случай. 5 января пропал младший брат Ибрагима Угурчиева — Адам Угурчиев».

Да, я все это слушал, писал, но, честно признаюсь, тогда сам еще не пропускал через сердце все эти несчастья, обрушившиеся на тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей.

Да, и я летел вместе с Магомедом до Минвод (рейсы на все остальные города Северного Кавказа были уже отменены). Магомеду нужно было добраться до Грозного, чтобы найти следы своих братьев.

— Один брат даже не из Грозного, он живет в Сибири… Приехал в гости, а тут вдруг… Вышел из дома, его схватили… Где он теперь, как…

Слушая Магомеда, я тогда был уверен, что все будет в порядке… Найдутся братья… Отыщем… Не подозревая еще, что тысячи и тысячи людей канут в Чечне в безвестность. Так же, как и младший брат Магомеда, следы которого он не может найти по сей день.

Кстати, тогда, в полете, я услышал от Магомеда Угурчиева, как он представлял истоки всего российско-чеченского конфликта.

Дело в том, что он заканчивал московский Литинститут вместе с Яндарбиевым, который впоследствии сменил Джохара Дудаева на посту президента Чечни. Потом они долгое время занимали одну комнату в Союзе писателей Чечено-Ингушетии: один был консультантом по ингушской литературе, второй — по чеченской. (Вообще меня поражает, как много людей пишущих стали не описателями трагических событий, а людьми, о которых пишут: тот же Звиад Гамсахурдия, мой товарищ по «Комсомолке» Отахон Латифи, ставший одним из ярых таджикских оппозиционеров, Мавлади Удугов — как он сам сообщил мне однажды — провалился на журфак МГУ, а Шамиль Басаев, оказывается, пишет песни. Вот уж на самом деле, «как наше слово отзовется».)

И вот что я еще услышал от него тогда, в самолете:

— Казалось, что все делалось специально. При всей эйфории свободы, положение в республике было аховое: разгул преступности, экономический кризис, люди без зарплаты… Но как только популярность Дудаева падала, в Москве что-нибудь придумывали, чтобы ее поднять. То Верховный Совет призывал к экономической блокаде Чечни, то Руцкой требовал бомбежек Грозного. И каждый раз это происходило, когда рейтинг Дудаева приближался к нулевой отметке. И, как следствие московских решений, тут же его популярность резко возрастала…

Потом я еще не раз мог убедиться в подобной взаимосвязи московских политических решений с событиями в Чечне. Но честно признаюсь, до сегодняшнего дня я не могу дать себе ответ, где была заданность, а где — череда нелепых случайностей.

Но, наверное, так всегда и бывает в человеческой истории. Вспомним хотя бы насморк Наполеона, стоивший ему победы…

Ну, а тогда я летел в Минводы, приближаясь, приближаясь, приближаясь к манящему и пугающему миру войны.

Что, помню, меня удивило: среди моих попутчиков было много людей, которые через Минводы хотели добраться до Грозного, чтобы вывести оттуда своих родных и близких. Помню парня из Украины, по-моему, из Харькова. Он летел за сестрой. «А как же ты будешь добираться?» — спросил я его. В ответ он пожал плечами: «Я же не могу ее там оставить»…

Я понимал, что мне-то — куда легче. После звонка Михаила Егорова меня встретят. Меня привезут. Обо мне будут заботиться и меня оберегать.

Вообще-то при всех опасностях, которые случаются в нашей работе, нельзя эти опасности преувеличивать, а тем более — ими гордиться.

Все-таки журналисту легче, чем просто человеку без редакционного удостоверения, попадающему во всякие передряги. И потому, когда меня спрашивают, не боюсь ли я, не угрожают ли мне, и если угрожают, то как я на это реагирую, я отвечаю уже заготовленной фразой: «Этот вопрос для студента журфака».

Я на самом деле уверен, что наша профессия не опаснее жизни.

Да, а война все приближалась и приближалась. Вот уже выпущены шасси… Вот уже внизу игрушечные дома… Вот уже взлетная полоса… Трое в камуфляже возле трапа… «Пока, Магомед, надеюсь, что братья найдутся…» — «Удачи тебе…»

Мы ехали из Минвод в Моздок. О приближающейся войне напоминал лишь «Калашников» в руках у сержанта, который сидел на переднем сиденье военного «уазика».

— Ну как там? — спросил я у офицера из главка по оргпреступности МВД, которого послали меня встретить.

— Ничего хорошего… — ответил он и всю дорогу практически молчал, односложно отвечая на мои вопросы: «Да», «Нет», «Не знаю»…

Так начиналась моя первая чеченская командировка, впечатления о которой я довольно подробно изложил в статье, которую назвал: «За Родину? За мафию?»

О том, что не вошло в статью.

Первый вечер в Моздоке, где располагалась тогда главная военная база федеральных сил. Вагончик, в котором — штаб МВД. Знакомство с руководителем всех милицейских подразделений, начальником западносибирского РУОПа Юрием Прощелыгиным.

— Егоров сказал, чтобы я тебя не пускал в Грозный. Кого надо, сюда привезем…

— Все равно поеду…

— Ну смотри… Тебе виднее… — пожал он плечами.

Помню, что меня удивило в первый вечер.

Во-первых, то, что все, с кем я тогда встретился, ходили под псевдонимами.

Ночью мы пили водку с генералом Широковым. Но оказалось, что никакой этот генерал не Широков, а на самом деле — заместитель командующего внутренними войсками (впоследствии, после покушения на Романова, командующий) Анатолий Шкирко. Оказалось, что он сам родом из Грозного, куда его родители переехали после депортации чеченцев. Вот ведь какие изгибы судьбы случаются!

Какие-то бытовые вопросы, которыми все были озабочены. Например, приехал собровец из Грозного, чтобы выбить кровати. Потом, уже в самом Грозном, на молокозаводе, я убедился, какой праздник был у собровцев, когда эти кровати были наконец-то привезены.

Помню, какое раздражение вызвал у меня мужик из Главка по оргпреступности (оказалось, что лет пятнадцать назад, когда он еще был лейтенантом, мы с ним даже встречались), который был комендантом пассажирского вагона, одиноко стоявшего в поле: там я ночевал в первую ночь и потом, после возвращения из Грозного.

Он был первым из тех, кто сам в Грозном и не был, но считал себя человеком войны: много рассуждал о боевых действиях и командовал постояльцами вагона, как заправский прапорщик. Потом, когда я уже вернулся из Грозного, он поразил меня вопросом: почему я не взял справку, что побывал под обстрелом? «А на кой она мне?» — удивился он. — «Как на кой? В личное дело», — удивился он моему вопросу.