Несмотря на очевидную неприязнь, проявленную Конрадом, Ричард не перестал уважать его, будучи премного наслышан о его воинской доблести и личной смелости. Прощаясь с ним утром восьмого июня, Ричард низко поклонился и сказал:

— Самым большим счастьем для меня было бы идти с вами рука об руку и вместе освобождать святые места.

В это утро количество насчитанных им прыщей составило всего-навсего двенадцать. Сегодня Ричард намеревался прибыть в лагерь под Сен-Жан-д’Акром, он предвидел всеобщее ликование, и в душе у него все пело. И ему хотелось петь, но, сев на корабль, он удержался, храня голос для встречи с действующей крестоносной ратью.

Простившись с доблестным Конрадом, сели на корабли, отплыли от тирской пристани, миновали белый мыс Рас-аль-Абьяд, проплыли мимо приземистого замка Кандолин и наконец прибыли в местность Казал-Эмбер, из которой как на ладони уже видна была панорама древней Птолемаиды, которую арабы называли Аккой, что значит «горячий песок», или Акрой, что значит «испеченная в горячем песке», а рыцари-госпитальеры переименовали в Сен-Жан-д’Акр — в честь своего небесного покровителя Иоанна Крестителя и Предтечи Господа Иисуса Христа. Теперь здесь находилось место главного противостояния крестоносцев, стремящихся возродить Иерусалимское королевство, и мусульман, жаждущих полного изгнания христиан из Палестины и Сирии. От того, смогут ли крестоносцы взять Акру, зависело либо то, либо другое.

Все пространство вокруг города покрывали палатки крестоносцев, а чуть поодаль — шатры Саладина. Ричарду понравились высоты Казал-Эмбера, с коих открывалась полная картина местности, и он сразу решил раскинуть здесь свой лагерь. Он, правда, был несколько разочарован тем незначительным количеством людей, которые вышли его встретить и поприветствовать. Граф де Дрё, по коему он успел соскучиться, сообщил ему:

— Много зла накопилось против вашего величества в сердцах осаждающих. Слишком долго вас тут ждали. Приходится даже сказать вам, что вас стали называть Ричард Мышиное Сердце. Но я уже предвижу, что в ближайшие часы весть о вашем прибытии растопит сердца людей и они поднимутся на высоты Казал-Эмбера приветствовать вас. А теперь поспешим же на холм, который я облюбовал для вашей ставки. Он называется Тель-эль-Фуххар, у его подножия бьет превосходный ключ, называемый местными жителями Коровьим.

— А что значит Тель-эль-Фуххар? — спросил Ричард.

— Не знаю, — пожал плечами граф де Дрё.

— Полагаю, это означает «львиное логово», — без переводчиков перевел название холма король Англии. — Так и будем его называть по-нашему — Таньер-де-Льон.

— Прекрасная мысль, — согласился де Дрё.

— А вы, граф, не боитесь, что Филипп-Огюст снова станет обижаться на вас? — спросил Ричард, осмотрев выбранное графом место и оставшись им весьма доволен. Поместье Дрё входило в состав Французского королевства, и король Франции имел все основания гневаться на своего подданного за то, что тот больше служит королю Англии.

Граф в ответ улыбнулся. Он уже не раз говорил Ричарду, что обиделся на него, когда он подарил Филиппу Жизор вместо того, чтобы обменять приграничный Жизор на такой же приграничный Дрё.

— Думаю, — отвечал граф, — в ближайшее время очень многие доблестные рыцари, находящиеся тут на службе у короля Франции, захотят перейти под начало короля Англии.

Разгружая корабли, крестоносцы Ричарда ставили лагерь на холме Тель-эль-Фуххар, который отныне стал называться Таньер-де-Льон. Личную свою ставку, высокий белый шатер, Ричард приказал поставить на одном из склонов холма, на краю небольшой миндальной рощи.

— Вот, Беранжера, — сказал он жене, — временно это походное жилье будет называться «у нас».

— Мне везде нравится, где есть ты, — ответила Беренгария.

Солнце клонилось к закату, когда устройство лагеря Ричарда можно было считать законченным. Полностью он будет приведен в порядок завтра, а сегодня — зажигались костры, жарилась пища, прибывшие гости осваивали свое новое жилье. Вдруг вдали послышались звуки труб, они все нарастали и нарастали, а в начавшихся сгущаться сумерках замелькали факелы. Наваррский рыцарь Антонио Никомедес д’Эстелья первым явился к Ричарду и Беренгарии с сообщением о том, что огромная толпа крестоносцев бросила осаду крепости и осаждает ныне лагерь англичан. Ричард поспешил из своей ставки навстречу воинам.

— Победа! Победа! — услышал он крики и подивился — неужто в день его приезда взят Сен-Жан-д’Акр?! Быть того не может!

И вот уже первые музыканты и факельщики вышли и встали перед ним, а за первыми — огромная толпа крестоносцев выросла, будто великая роща. С досадой Ричард услыхал треск миндальных деревьев, но тотчас забыл о жалости к ним, ибо все его существо было переполнено встречей, которой он так долго ждал и которая наконец осуществилась. Они радовались ему! Они ликовали при виде его! Величайший миг блаженства!

— Слава Ричарду! — кричал один, и все подхватывали:

— Слава!

— Ричард — наша победа!

— Победа!

— Победа пришла к нам!

— Пришла! Победа!

— Завтра мы возьмем Сен-Жан-д’Акр!

— Завтра! Возьмем!

— Веди нас, Львиное Сердце!

— Веди нас!

— Мы захватим Сен-Жан-д’Акр, возьмем в плен Саладина и пойдем за тобой к Святому Граду, ко Гробу Господню!

— В плен! Саладина! Ко Гробу! Ко Граду! На Иерусалим!

И тут Ричард, не громче всех, но звучнее, красивее, а потому — слышнее всех воскликнул:

— Не нам, на нам, но имени Твоему!

И все вмиг утихли, так что слышен был лишь треск факелов.

— Этого хочет Господь! — продолжал Ричард, вознося руки к стремительно темнеющему небу, на котором уже вовсю высыпали звезды. И когда последние возгласы и возня утихли, когда, казалось, и факелы перестали потрескивать, Ричард, чувствуя, как весь он наполняется неземным пением, которое уже льется, как лава из его души наружу, поступая в душу сквозь распахнутые небесам ладони, открыл рот и позволил песне свободно истекать с небес через него на землю:

Никогда еще в душе его не рождалось столь торжественной мелодии, и никогда еще ему не хотелось наполнять песню столь простыми, но твердыми и чеканными словами. Он продолжал в упоении:

Во второй раз припев кансоны он пел не один — несколько взволнованных глоток присоединились к его пению, а значит — кансона брала за душу, значит, не зря он так берег ее для этого мгновения и не зря не стал украшать ее никакими изысками, чем проще, тем лучше. Песня продолжала лететь над холмом Таньер-де-Льон: