— Да нет же. Хотя…

— Ничего не «хотя»! Просто у меня сильно обострилось обоняние. Так бывает всегда, когда женщина зачнет. Нюх у нее становится столь острым, что она способна учуять даже давно исчезнувшие запахи.

— Здорово! Хотел бы и я забеременеть.

— Да ну тебя, Ришар! Спи, пожалуйста, дальше.

— А ты что будешь делать? Нюхать кожи и щелочи?

В тот день, когда Беренгария обнаружила в себе обостренное обоняние, в Яффу пришло сообщение о том, что Саладин уничтожил главную оставшуюся у него твердыню на палестинском побережье — мощный Аскалон. Стены крепости, которые способны были бы выдержать не одну осаду, по приказу султана были подкопаны и разрушены, а сам город и внутренние постройки крепости полностью истреблены огнем. Намеченное на начало октября наступление на Аскалон, пожалуй, теперь теряло смысл. Взятие разрушенной твердыни можно было, скажем, поручить маркграфу Конраду, который по прибытии в Святую Землю короля Гюи отправился в Тир, бросив: «Теперь есть кому защитить Сен-Жан-д’Акр и без меня».

В последнее воскресенье октября Ричард созвал новый военный совет в полувосстановленной цитадели Яффы и спросил, выскажется ли кто-нибудь за то, чтобы продолжать движение на юг. Таковых не оказалось. Иерусалимский король жаждал немедленного выступления на Иерусалим, большинство высказывалось за то, чтобы закончить хотя бы первичное восстановление Яффы и двинуть войска к желанной цели во второй половине октября, воспользовавшись благоприятной погодой, когда уже не жарко, но еще не холодно и не началась дождливая слякоть. Ричард соглашался с этим, тем более что ему и самому не хотелось прерывать свой второй медовый месяц с Беренгарией. А некоторые, включая герцога Бургундского, великого магистра тамплиеров Робера де Сабле и, как ни странно, графа Ролана де Дрё, и вовсе ратовали за то, чтобы перезимовать в уютной Яффе, отложив поход на Иерусалим до весны — скажем, до начала Великого поста, чтобы овладеть городом мечты к самой Пасхе Христовой.

— Мысль хорошая, — усмехнулся Ричард, — но сможем ли мы усидеть здесь? После победы под Арзуфом прошли три недели, и уже опять хочется вкусить победного нектара. Душа начинает подсыхать. Дух захватывает, как подумаешь, сколько Арзуфов ждет нас впереди!

Таким образом, было твердо решено как можно скорее восстановить Яффу и отсюда во второй половине октября начать войну с Саладином за овладение Иерусалимом. Беренгария была вне себя от счастья, что новый поход получит отсрочку, а значит, и разлука с милым супругом откладывается. Стояли чудесные, солнечные и теплые деньки, по утрам ей продолжал мерещиться запах кожи, казавшийся упоительным, подтверждающим беременность. Ричард решил, что если родится сын, они назовут его Пьер-Симон в честь Святого апостола Петра и кожевника Симона, и он даже сочинил кансону, посвященную Петру и Симону, о том, как Петр, беременный светом христианства, наслаждался запахами кожевенного производства и как воскрешенная им Тавифа тоже приходила сюда и тихонько сиживала в уголке, глядя на работу Симона, а потом вышла за него замуж. Конец песни многим не понравился, ведь Ричард дерзнул сам придумать замужество Тавифы, но король-трубадур не стал ничего менять, записав кансону так, как она у него сочинялась.

В середине октября в Яффу приплыли генуэзские купцы, которые привезли новость Ричарду, подобную удару ассасинского кинжала в затылок, — Филипп-Август благополучно и быстро вернулся во Францию по безмятежному морю, приехал в Париж и тотчас объявил недействительной свою клятву не нападать на владения Ричарда, ибо она не была скреплена его печатью. Сняв с себя устные обязательства, он немедленно вторгся в Нормандию, угрожая Руану, и в графство Анжу, двигаясь в направлении на Ле-Ман. Мало того, младший родной брат Ричарда, известный во Франции как Жан Сантерр, а в Англии как Джон Лэкленд, что и там и там означало — Иоанн Безземельный, объявил о своих притязаниях на английский престол, пользуясь недовольством многих подданных Английского королевства тем, что у них, собственно, нет короля, то есть есть, но он вечно где-то вне Англии.

Ричард был убит, подавлен, растерян. Все хорошее, чем были напоены счастливые дни в Яффе после арзуфской победы, мгновенно куда-то провалилось.

— Боже! Боже! — причитал Ричард, обхватив руками голову.

Он надавил пальцами на глаза и увидел бездонный черный колодец, в который падал, стремительно уменьшаясь, огонь факела.

— Не убивайся так, милый! — пыталась утешить мужа Беренгария, понимая, что яффское счастье скоро кончится. — Быть может, это залог того, что ты возьмешь Иерусалим и устремишься домой наказывать обоих негодяев.

Он посмотрел на нее мутным красным взглядом и произнес:

— Ублиетка.

— Что-что? — не поняла Беренгария.

— Опять ублиетка.

— Что это такое?

— Самое страшное слово, которое я знаю.

— Но что оно означает, Ришар? Не пугай меня!

— Видишь ли, иногда меня охватывает леденящее осознание какой-то неотвратимо ужасной истины, что в моей душе, в моей судьбе есть некий бездонный черный колодец, некая скважина, в которую внезапно проваливается все хорошее, что только ненадолго появляется в моей жизни. И эту чертову скважину я называю словом «ублиетка».

— Перестань, прошу тебя! Ты сам все придумал. Такого не бывает.

— Но ведь древние верили в неотвратимость рока.

— Но ведь мы же не древние! Мы христиане, Ришар, ты что, забыл? И Господь дает нам спасение от предначертаний, если они есть. Он спасает нас, когда мы совершаем праведные подвиги и когда непрестанно молимся ему.

Ричард задумался, долго молчал, покуда Беренгария гладила его по пылающей голове. Потом вдруг воспрянул:

— Ты права! Только праведные подвиги! Я должен встретиться с Христом! Прямо сейчас. Ты останешься здесь, а я еду к Нему. Не смотри на меня как на сумасшедшего, я не тронулся умом.

Он поцеловал ее в лоб и, покинув, спустя полчаса уже мчался на Фовеле вместе с Гюи де Лузиньяном и двумя оруженосцами — своим и его — по вади Ас-Сарар. Гюи даже не спросил, куда они так несутся, ему было достаточно обещанного Ричардом лихого приключения. Под Гюи был один из трех великолепных скакунов, подаренных Саладином Ричарду во время Арзуфской битвы, а Ричардом — барону Меркадье. Гюи же выторговал его у Меркадье за огромные деньги. В беге он даже оказался резвее Фовеля, а красив! — серебристо-серый, с черною гривой и хвостом, угольно-черными ногами. Залюбовавшись конем, Ричард вовремя спохватился крикнуть в ухо Фовелю:

— Ты у меня все равно лучше всех!

И Фовель, который только что отставал на полкрупа, прибавил ходу и потихоньку стал обгонять.

Объехав стороной Лидду, вскоре прискакали в Рамлу. Здесь Ричард остановился, некоторое время оглядывал горы и наконец высмотрел дорогу на Эммаус.

— Туда! — воскликнул он запальчиво. — Он ждет нас!

— Да кто ждет-то? Саладин, что ли? — спросил Гюи.

— Нет! — только и ответил Ричард, увлекая всех за собой в горы. Стая серн испуганно бросилась врассыпную. — Привет, Тавифы! — крикнул им Ричард, припомнив, что имя праведницы, воскрешенной в Яффе святым апостолом Петром, переводится именно как «серна». В отдалении показался дым костра. Сарацинская застава, человек пять, не больше, сидели у огня и жарили мясо, вполне возможно — мясо серны. Завидев скачущих франков, один вскочил на лошадь, трое схватили луки и успели пустить по паре стрел, одна из которых просвистела над ухом Фовеля и под мышкой у Ричарда.

— Побьем? — крикнул Гюи.

— Аллах с ними! — отвечал Ричард. — Лучше догоним того.

Конь под скачущим прочь сарацином был неплохой, но все же расстояние быстро сокращалось, и будь до Эммауса еще хотя бы половина лье, Ричард и Гюи догнали бы его. Но вот из-за очередного холма вынырнул рассыпанный среди гор поселок. Удирающий сарацин заорал что-то, размахивая руками. Всюду замелькали белые и рябые бурнусы среди домов, аж дух захватило! Боже правый! В окружении врагов!.. Но вскоре стало ясно, что Эммаус охраняется незначительным гарнизоном.