— Ничего, эн Гюи, я подарю ей Иерусалим-сюр-терр, и она утешится.

— Чурбанное сердце! Почему ты не взял ее с собой?

— Холодно, дождик. Простудится.

— А как ты думаешь, эн Ришар, кого из нас они имеют в виду, когда кричат: «Да здравствует король!»?

— Разумеется, тебя, эн Гюи.

— А что ты улыбаешься, Львиная ты Кишка! Конечно, меня! Ведь идем-то мы на Иерусалим, а кто король Иерусалимский? Покамест я. Не ты же.

— Нет, мне достаточно титулов. Да и негоже носить корону там, где ее носил сам Царь Небесный.

— А мне, стало быть, гоже. Нет, ты после этого даже не кишка. Ты Львиный Прыщ, вот ты кто!

— Хорошо, эн Гюи, хорошо! Только не дуйся на меня, умоляю.

— Охота была на тебя дуться! Ты молодец, эн Ришар! Хорошо придумал с этим броском. Я страшно рад, что ты есть на белом свете!

— Ну, слава Богу!

Когда они миновали Рамлу, начался нешуточный дождь, и решено было становиться лагерем до завтра здесь, у подножия гор Иудеи. Указав Гюи на дорогу, ведущую вверх, к Эммаусу, Ричард сказал:

— Помнишь, как мы хотели быть Лукой и Клеопой?

— Да, забавное было приключение, — усмехнулся Лузиньян. — Жаль только, что это не тот Эммаус.

— Но-но! Что значит «не тот»?!

— Как? Ты ничего не знаешь, эн Ришар?

— Чего я не знаю?

— Да ведь это и впрямь не тот Эммаус. Тот, в котором Лука и Клеопа встретились с воскресшим Спасителем, находится прямо рядом с Иерусалимом [115]. Их два, Эммауса. Так вот, этот — не тот, говорю тебе.

— Правда? — рассмеялся стоящий рядом летописец Амбруаз. — То-то я недоумевал, как могли Лука и Клеопа в тот же день пешком возвратиться в Иерусалим. Я объяснял это божественной силой, вселившейся в них после встречи с Воскресшим. А оказывается, все гораздо проще.

Ричарду же было не до смеха. И он чуть было не выхватил меч, когда Гюи шепнул ему, подливая масла в огонь:

— При всем твоем блеске, эн Ришар, ты полный недоумок!

Потрогав рукоять Шарлеманя, король Англии все же не решился убивать короля Иерусалима и вместо этого предложил ему выпить вина за всех недоумков, многие из которых бывают гораздо счастливее всезнаек.

— Ну что ж, — засмеялся Гюи, — выпьем много, коль не удалось увидеть в Эммаусе Бога.

— Хорошо, что тебя не слышит епископ Бове.

— Только его тут не хватало. Нет уж, пусть сидит себе в Тире под боком у Конрада. Хорошо бы еще этого увальня Зигенбранда возвратить в Сен-Жан-д’Акр. Что он сюда приперся? У него тут и немцев-то не наберется двух сотен.

— Нет, Зигенбранд славный малый, — возразил Ричард, вспоминая, как гофмейстер сегодня утром первым откликнулся на призыв.

Следующий день принес огромное разочарование. С самого утра шел обильный снег с дождем, к полудню снег кончился, но дождь стал проливным, и ни о каком выступлении из лагеря в Рамле не могло быть и речи. Прыжок из стремительного превращался в замедленный.

Ричард ходил по лагерю, присаживался выпить вина с крестоносцами, утешавшими его:

— Ничего, ваше величество! Не может же эта гадость литься вечно. Завтра все кончится, и мы продолжим путь.

Но Ричард не мог утешиться. Замысел срывался. Сколько он старался, любезничая с Аладилем и Мафаиддином, скольких душевных сил стоило ему совершить это коварство — войти к ним в дружбу, наобещать с три короба, а потом пойти на Иерусалим… И вот все оказывалось тщетным. А ведь Ричард мечтал уже послезавтра оказаться под стенами Святого Града!

Несмотря на то что дождь не прекратился и на следующий день, решено было покидать лагерь в Рамле, но не возвращаться в Яффу, а двигаться дальше по вади Ас-Сарар, превратившемуся в болото. Это решение на некоторое время все же вновь подняло дух крестоносцев. Снова трубы заиграли «Нас всех принесло сюда», снова прокатились возгласы: «Да здравствует король!», «Так хочет Господь!», «Гроб Господень, веди нас!», и отсыревшее Христово воинство медленно поползло по раскисшей склизи узкой долины. Король Гюи успел уже сильно простудиться, и, проехав не более одного лье, он принял решение вернуться в теплую Яффу.

— Что передать Беранжере? — спросил он Ричарда.

— Что я ее люблю, но буду идти к Иерусалиму, даже если на меня обрушатся с гор Иудейских все ветхозаветные пророки и все мусульманские малаики [116].

Еще два дня войска, ведомые Ричардом, пытались продвинуться на восток по вади Ас-Сарар, но грязная топь сделалась совсем непролазной. Наконец Ричард, сам уже простуженный насквозь, злой и отчаявшийся, признал — по вади продвигаться далее невозможно, надо возвратиться в Рамлу и либо идти назад в Яффу, либо подниматься в горы и через Эммаус и Бетнубу еще раз попробовать прорваться к Иерусалиму. Когда пришли в Рамлу, там было выбрано второе. Встретив в Рамле Рождество, немного отогрелись, отчистились от грязи и в первых числах января нового, 6700 года от сотворения мира[117] полезли наверх, в горы.

Погода не улучшилась ни насколько — мокрый снег сменялся ледяным дождем, а в горах еще добавился пронизывающий северный ветер. Большинство крестоносцев страдало от простуды и чирьев, но куда больше — от постепенно овладевающего сердцами уныния. Запал еще оставался, и трубы играли, и нередко слышалось бодрящееся пение, и еще часто кто-нибудь выкрикивал: «Гроб Господень! Спаси нас! Гроб Господень! Защити нас!» И все подхватывались кричать, более для согрева, нежели от воодушевления: «Гроб Господень! Помоги нам! Не нам, не нам, но имени Твоему!»

Сам Ричард лишь старался делать вид, что по-прежнему полон уверенности в успехе начатого броска, который оказался вовсе никаким не броском, а долгим и мучительным ползком. В душе у короля Англии воцарилось то мрачное и черное равнодушие, которое он испытал незадолго до взятия Акры в лагере на Казал-Эмбере и которое он про себя именовал «ублиеткой». Он, как и все, страдал невыносимым насморком, его изматывал кашель, и на шее выскочили чирьи. Для полного несчастья не хватало только его болезни, его львиной ржавчины, леонтаксии. Но, как ни странно, прыщи не появлялись. Одно это способно было еще радовать, но Ричард думал: «Да черт с ним, пусть и леонтаксия, если все рушится и разваливается».

В Эммаусе, том самом Лжеэммаусе, в коем король Англии мечтал встретиться с Воскресшим, не оказалось ни единого вооруженного сарацина. Это пуще прежнего разозлило Ричарда, мечтавшего взять селение с боем и хоть немного погреть душу радостью сражения. Он разместился в том доме, где дервиш-сеид, назвавшийся Исой, явил ему чудо с голубкой. Здесь Ричард крепко напился, выпил очень много, но опять не увидел Бога, а только пуще прежнего рассвирепел на печальную судьбу своего львиного броска и приказал привести ему двух сарацинок покрасивее. Удалось отловить только одну, да и то не шибко привлекательную. Пьяный, с трудом понимающий, что происходит, Ричард сам разорвал на ней одежды и изнасиловал. Поначалу она пыталась сопротивляться и даже поцарапала королю Англии плечи и спину, но, когда он проснулся среди ночи, она нежно гладила его трепетной рукой и целовала влажным ртом, и Ричард ответил на ее призывные ласки. Когда же под утро настало окончательное пробуждение и протрезвление, ему стало до того стыдно, гадко и отвратительно, что он страшно зарычал, готовый разорвать ни в чем не виноватую сарацинку в клочья:

— Ялла имши мин хоне! Рух халла! Икроди! Рух халла![118]

— Исмахли…[119] — пробормотала несчастная, видимо желая попросить дать ей возможность одеться, но английский король еще страшнее крикнул:

— Рух халла! Рух халла!

И она вынуждена была выскочить вон, прижимая к груди одежды, чтобы там, под дождем, торопливо одеться и бежать куда глаза глядят от страшного Альб-аль-Асада, которым арабские женщины пугают малых детишек. А сам Альб-аль-Асад корчился в постели из шкур, рыдая и стуча себя по лбу кулаками так, что мокрые искры сыпались из глаз. Черная ублиетка распахнулась в его душе, и из нее лезли и лезли — венгерский леведь Ласло, кентерберийский аббат Томас Бекет, сарацин, подвернувшийся ему здесь тогда, в Эммаусе, коему он раскроил череп, и десятки других безымянных рыцарей и простых вояк, греков, сарацин, нормандцев, аквитанцев, гасконцев, сицилийцев, которых он собственноручно отправил на тот свет… Они выползали из черной дыры и выстраивались перед ним, но явно не знали, что хотят с ним сделать, и Ричарду в конце концов стало даже смешно.