— Мне мой вполне нравится.

— Ладно, начинай.

— Бесплатно?

— Ценой тебе будет — жизнь.

— Мне не нужно сие сокровище. Господь Бог хотел меня удивить, подарив то, что, как Ему кажется, представляет ценность. На самом деле было б лучше, если бы он подарил мне забвение.

— Что ты знаешь о забвении, мерзкий стихоплет? — усмехнулся Ричард, вспоминая про ублиетку.

— Ничего, — пожал плечами Пистолет. — Добрый Боженька, сам обладающий забвением в полной мере, нам, людишкам, дал жизнь, а после нее — либо ад, либо рай. Но не забвение, которым Он лакомится сам. Вот за что я Его ненавижу.

— Господа Бога?! — возмущенно вскричал Робер де Шомон.

— Нет, забвение, — лукаво вывернулся стихоплет.

— Вот собака! Умеет! — восхитился изворотливостью Пистолета Ричард. — Пой. Если мне понравится твоя манера исполнения, то, так и быть, отвалю тебе два безанта, а может, и больше.

— Расточительность ни к чему, два меня вполне устроят вприкуску к жизни, оставленной вами мне, — осклабился негодяй, взял свою старую, потрескавшуюся лютню, заиграл на ней довольно бойко и запел:

Если в первом восьмистишии Пистолет на месте грязного словца икнул, то в дальнейшем все многоточия отвергались, он дал себе полную свободу слова, и, слушая его, Ричард то краснел, то бледнел, то готов был вскочить и растерзать негодяя, а то закатывался громким смехом, то хмурился, то фыркал, а то снова хватался обеими руками за живот от смеха. Песня была наигнуснейшая, наипакостнейшая, хулы на Ричарда возводились невообразимо наглые, такие, что самый лютый враг короля не мог признать их справедливости, но при этом никак нельзя было отказать сочинителю в даровании, его песня пылала остроумием, и самые подлые скабрезности в ней подавались не без изящества.

Содержание второй строфы было таково: блошонок вырос и стал королем некой Угловатой страны [137], лежащей там же, неподалеку от выгребной ямы, и был он таким пылким, что нередко путал, кто он, мужчина или женщина, блоха-дама или блоха-кавалер — ему все было едино, лишь бы вместе попрыгать по постели. Припев сопутствовал тот же.

Во второй строфе блошонок так возгордился, что поклялся до смерти закусать льва, но поскольку ни в Угловатой стране, ни в герцогстве за отхожим местом львов не наблюдалось, ему пришлось вжиться в шкурку одной мыши, живущей на корабле, а корабль отправлялся в страну львов. Место на палубе мышиного тела блошонок выбрал можно легко догадаться какое, а потому припев был особенно похабный.

В третьей строфе блошонок повстречался там же, на мыши, с бледной вошью, которая считалась корабельной принцессой-вошессой[138]. Но не успел он на ней жениться, как у него стали расти рога, и блошонок возомнил: «А не превращаюсь ли я в мотылька или, на худой конец, в жука-рогача?» И покуда он думал, принцесса-вошесса продолжала — прыг-прыг-прыг, скок-скок-скок…

Дальше все было в таком же роде, целых девять строф, раскрывающих историю похода блошонка на льва, во время которого чего только с ним не приключилось, в том числе и падение в стакан с вином, после которого блошонку дали прозвище, в коем обыгрывался синьяль Ричарда — «Выпивоха Львиное Черт Побери» — «Лишёр Корблё де Льон». Потом блошонок стал мусульманином и назвался Коран де Льон. Наконец сирвента подошла к своему завершению. Пистолет отложил в сторону лютню. Ричард поморщился, крякнул и сказал:

— Песня гнусненькая, но искра дарования в ней, несомненно, проскакивает. Поешь ты неплохо, хотя мне доводилось слыхивать певцов, и очень многих, по сравнению с которыми ты пищишь наподобие комара, вознамерившегося перепеть соловья. Черт с тобой, безант я тебе, так и быть, заплачу. Да и то сказать — за одну только твою смелость и нахальство.

Получив совершенно незаслуженный безант, наглый Пистолет вдруг заявил:

— Ваше величество, если пожелаете, я могу точно такую же песенку сочинить и про Гуго Бургундского, даже еще похлеще, ведь на вас я напраслину возводил, а про герцога я достоверно знаю кое-какие вещи, о которых ему не хотелось бы услыхать в подобной сирвенте.

На это Ричард ответил с величайшим презрением:

— Вот еще! Неужто ты думаешь, что я сам не способен сочинить такую песню и мне понадобятся услуги малоодаренного и неотесанного грубияна и клеветника вроде тебя?

— Вряд ли у вас получится так хлестко, как у меня, — возразил негодяй. — Вы чересчур учтивы.

— Бьюсь об заклад, что к завтрашнему утру, не прибегая к грубостям и скабрезностям, сочиню песню, после которой Гуго де Бургонь от стыда сядет на корабль и уберется отсюда восвояси. Если не получится таким образом выкурить его отсюда, я дам тебе еще три безанта, а если я выиграю, ты дашь торжественную клятву никогда больше не сочинять стихов, содержащих непристойную брань. По рукам?

— Пять безантов, а не три, и — по рукам, — согласился наглый Пистолет.

Песня была сочинена. Бургундский герцог высмеивался в ней с такой едкостью и так точно, что двух дней не прошло, а все крестоносное воинство знало ее наизусть, всюду распевая и издеваясь над Гуго. И при этом король Львиное Сердце не употребил ни единого бранного или даже грубого слова. Прошла еще неделя, и обитатели Сен-Жан-д’Акра имели возможность наблюдать, как Гуго де Бургонь и его люди поднимались по сходням венецианской галеры, дабы в стыде и позоре убраться восвояси к берегам Европы. А в Яффе, в замке Кафарлет, стоя на одной из башен, жонглер Пистолет давал клятву не писать больше непристойных песен. Когда клятва была дана, Ричард сказал:

— Ну что ж, теперь я хотел бы сдержать еще одно свое обещание и придумать для Пистолета новый синьяль. Итак, прикинув, я рассудил так: песня, сочиненная им, была столь хитроумно сплетена, что чем-то напоминает плетенную из ветвей беседку, которые у нас в Аквитании называются «фёйе»; так почему бы не назвать нашего сочинителя так — Пистолет-а-Фёйе? По-моему, отличное прозвище. Письмишко в беседку. Не правда ли, очень хорошо?

Присутствующие от души хохотали над посрамленным Пистолетом, который в тот же день постарался испариться из Яффы. Ведь если по-аквитански «фёйе» означало плетеную беседку, то среди крестоносцев словом «фёйе» называли отхожее место. Все были довольны королем Англии — он снова сумел доблестно постоять за свою честь, не пролив ни капли крови, никого не убив на поединке, но при этом изгнав из Святой Земли своего обидчика, герцога де Бургоня, а Письмишко опустив в отхожую яму.

Весь май о Саладине приходили самые странные вести — то будто он велел взять под стражу всех своих лучших военачальников, то будто он взялся отвергать свое курдское происхождение от Аюба и доказывает, что его род ведется от какого-то древнего армянского царя, а то и вовсе невероятное — будто великий султан Египта и Сирии замыслил отречься от Мохаммеда, принять христианство и побрататься с королем Ричардом.