— Вы профессор Файнциммер?

— Я.

— Простите, пожалуйста, за поздний звонок. Я звонил пять раз днем, пока мне не сказали, что вы раньше одиннадцати не приходите.

— Ничего, я раньше часу не ложусь. Чем могу служить?

— Видите ли, меня направил к вам профессор Новгородцев. Он сказал, что вы единственный, кто может мне помочь. Он сказал еще, что я буду для вас интересным объектом. Я и подумал…

— Хорошо, кто вы?

— Я лейтенант, был ранен, недавно из госпиталя, и мне нужно…

— Вам нужно повидаться со мной. Завтра в два часа в первом отделении второй хирургической клиники. А, вы знаете адрес… Хорошо, спросите меня, и вас проведут.

Голос, застенчиво бормочущий благодарности, угас, и я повесил трубку. Имя моего друга-хирурга, не раз находившего очень важные для меня случаи заболеваний, говорило об интересном больном. Я попытался догадаться, что это может быть, потом оставил это занятие как бесполезное, закурил и возобновил прерванное размышление о контузии.

Спецгоспиталь занимал прекрасное помещение, и я часто пользовался кабинетом главного хирурга для ответственных консультаций. В два часа я оказался в коридоре клиники и пошел вдоль огромных окон, по мягкой дорожке, прекрасно заглушавшей шаги. У последнего окна стоял человек с рукой на перевязи. Подойдя поближе, я разглядел сосредоточенное и измученное молодое лицо. Военная гимнастерка с отпечатками недавно снятых лейтенантских кубиков очень шла его подтянутой стройной атлетической фигуре. Раненый поспешно подошел ко мне и сказал:

— Вы профессор Файнциммер. Я сразу почувствовал, что это вы. А я тот, кто звонил вам вчера.

— Очень хорошо, идемте.

Я отпер дверь и провел его в кабинет.

— Давайте познакомимся, — и по своей обычной привычке, я протянул ему руку. Раненый лейтенант, смущаясь, подал мне левую руку (правая беспомощно висела на широкой перевязи защитного цвета) и назвал себя Виктором Филипповичем Леонтьевым.

Закурив сам, я предложил ему папиросу, но он отказался и сидел, наклонившись грудью вперед, в то время как длинные гибкие пальцы его здоровой руки нервно ощупывали резные украшения массивного стола. Я с профессиональной тщательностью внимательно изучал его внешность.

Правильное лицо, с тонким носом, густыми четкими бровями и маленькими ушами. Приятный рисунок губ, темные волосы и темно-карие глаза. “Впечатлительная и страстная натура”, — подумал я и отметил виновато-смущенное выражение его лица, характерное для очень нервных или сильно больных людей. Пока я выжидательно смотрел на него, он взглянул раза два мне в глаза, сейчас нее отвел взгляд и сделал несколько движений горлом, как бы проглатывая что-то. “Ваготоник”, — мелькнуло в моем мозгу.

Наконец лейтенант заговорил, заметно волнуясь, тихим голосом, иногда слегка задыхаясь. Он улыбнулся, и я был очарован этой беглой, но какой-то особенно ясной улыбкой, совершенно снявшей вымученную хмурость с его очень молодого лица.

— Профессор Новгородцев сказал мне, что вы давно изучаете разные, трудно объяснимые мозговые заболевания. Это, знаете, очень чуткий человек, — всю жизнь буду помнить о нем с благодарностью… Я сейчас в плохом состоянии — меня преследуют галлюцинации и нарастает какое-то дикое напряжение. Кажется, я вот-вот сойду с ума. Вдобавок бессонница и сильные боли в голове, вот тут, — и он показал на верхнюю часть затылка. — Разные врачи по-разному пробовали меня лечить, не помогло.

— Расскажите-ка мне историю вашего ранения, — потребовал я, и снова очаровательная беглая улыбка переродила его лицо.

— О, это вряд ли может иметь отношение к моей болезни. Я ранен осколком мины в сустав правой руки, но контузии никакой не было. Осколок разбил кость, ее вынули, когда-нибудь сделают пересадку кости, а пока рука болтается, как плеть.

— Значит, ни при ранении, ни после никаких явлений контузии у вас не замечали?

— Нет, никаких.

— А когда у вас началось такое особое психическое состояние?

— Недавно, так месяца полтора… Да, пожалуй, еще в госпитале, где я лежал, у меня вместе с выздоровлением все увеличивалось ощущение беспокойства. Потом оно прошло, а теперь вот что получилось. Из госпиталя я уже два месяца с лишним как вышел.

— А теперь расскажите мне — почему, как вы сами считаете, возникло ваше заболевание?

Лейтенант боролся с нарастающим смущением. Я поспешил прийти ему на помощь, строго заявив, что, если он хочет моей помощи, он должен дать мне как можно больше сведений. Я не пророк и не знахарь, а просто ученый, которому для решения любого вопроса нужна определенная фактическая основа. Пусть не стесняется, у меня есть сегодня время, и расскажет все подробнее. Раненый справился постепенно с застенчивостью и начал рассказывать, вначале запинаясь и с усилием подбирая выражения, но потом привык к моему спокойному вниманию и изложил всю свою историю даже, я сказал бы, с художественным вкусом.

До войны лейтенант Леонтьев был скульптором, и я, действительно, вспомнил, что видел некоторые его работы на одной из выставок на Кузнецком. Это были преимущественно небольшие статуэтки спортсменов, танцовщиц и детей, выполненные просто, но с таким глубоким знанием природы движения и тела, которые присущи лишь подлинному таланту.

Художник и сам был порядочным спортсменом-пловцом. На одном из состязаний по плаванию он встретился с Ириной — девушкой, поразившей художника совершенной красотой своего тела. Глаза лейтенанта сияли глубоким внутренним восторгом, в то время как он рассказывал о своей возлюбленной, и я очень живо, даже с каким-то намеком на зависть, представил себе эту прекрасную молодую пару. Нужно иметь сердце влюбленного и душу художника, чтобы так живо, скромно и коротко рассказать о любимой девушке. Короче говоря, лейтенант совсем покорил меня и заочно очаровал своей Ириной.

С этой любовью, где гармонически сочетались восторг художника и радость влюбленного, к Леонтьеву пришло властное желание работы — приобщения всех людей к тому прекрасному чувству, которое было создано Ириной и им. Он решил сделать статую своей любимой и передать в ней весь блеск ее существа, весь огонь бьющей ключом жизни. Это, вначале смутное, желание постепенно оформилось и окрепло, пока наконец художник не был всецело захвачен своей идеей.

— Вы понимаете, профессор, — сказал он, наклоняясь ко мне, — в этой статуе было бы не только служение миру, не только моя идея, но и великая благодарность Ирине.

И я понял его.

Замысел художника оформился очень скоро — его любимая не разлучалась с ним, но Леонтьев долго не мог решить, какой материал взять ему для статуи. Призрачная белизна мрамора не годилась, и так же не соответствовала его идее резкая смуглость бронзы. Другие сплавы или мертвили воображение, или были недолговечны, а художник хотел сохранить векам расцвет красоты своей Ирины.

Решение пришло, когда Леонтьев познакомился с древнегреческими авторами, которые упоминали о недошедших до нашего времени статуях из слоновой кости. Слоновая кость — вот нужный ему материал, плотный, позволяющий выделить мельчайшие детали, именно те, которые волшебством искусства создают впечатление живого тела. Наконец, цвет, совершенство поверхности и долговечная прочность, — да, этот материал стоил того, чтобы его искать.

Зная, что отдельные куски кости могут быть склеены без следов соединений, художник посвятил все свое время приобретению и подбору нужных кусков слоновой кости. Нужно сказать, что это был очень упорный труд: у нас в стране слоновая кость не в ходу. Возможно, что весь материал так и не был бы собран, если бы Леонтьев не получил помощи от своего друга-геолога, только что открывшего на побережье севера Сибири громадное кладбище мамонтовых бивней. Залегающие в вечном льду в обрывах береговых террас, бивни были так свежи, будто принадлежали животным, погибшим только вчера, а не двенадцать тысяч лет тому назад. Леонтьев быстро подобрал нужное количество превосходной кости и вернулся в Москву, полный желания немедленно приступить к работе.