Не сложилось. Тогда не сложилось. А ведь Тургенев понимал, как много и безвозвратно он теряет. В человеческих отношениях ничего нельзя повторить или восстановить. Но ощущение одиночества, потери приходит только спустя восемь лет.
В доме на Остоженке. После ухода из жизни Варвары Петровны.
Казалось бы, такое небольшое усилие — разобраться с делами по наследству, определить доли свои и брата Николая: ведь они всегда понимали друг друга и оба не были корыстолюбивы. А дальше — полная свобода и устройство жизни по собственному разумению. И если предполагать великое чувство к Полине Виардо, то, само собой разумеется, немедленный выезд в Париж. Разве не знал он, что парижские друзья куда как нетерпеливо ждали решения его финансовых проблем. Может быть, бескорыстие вообще не присуще французам?
Но первое — опустевший после Варвары Петровны дом оказался на деле переполненным. Толпа дворовых, приживалок, доверенная «конфидентка» матери, «воспитанница», которая, по словам Тургенева, оказалась куда какой ловкой, пронырливой и расчетливой особой. Иван Сергеевич не успел оглянуться, как Николай Сергеевич уже был готов хлопотать, чтобы сохранить московский дом ради того, чтобы не нарушать привычного склада жизни Биби.
Первая мысль Ивана Сергеевича передать Биби, как несовершеннолетнюю, но с подобающим капиталом на попечение ее родного отца — Андрея Евстафьевича Берса. Так представлялось логичнее, но Берс категорически отказывается от выполнения отцовских обязанностей. Пусть они устраивают Биби, где хотят и как хотят. Бывший домашний врач женат, в 1845 году у него родился старший сын, будущий орловский вице-губерна-тор, а годом раньше будущая супруга Льва Николаевича Толстого. Его карьера — врач Московской Дворцовой конторы, лейб-медик. По счастью, его выручает один из медиков, берущий на себя хлопоты о Биби вместе с солидным заемным письмом, подписанным братьями Тургеневыми.
Приживалки просят переместить их в Спасское — «доживать век», но Иван Сергеевич остается непреклонным: только известное выходное пособие — видеть их он не хочет. Все дворовые получают вольную, и вдруг Тургенев оказывается в брошенном доме, где ничего не осталось от привычного распорядка, нельзя и не у кого добиться самовара, тем более обеда. «Я привык жить в пустых домах», — сколько раз он будет возвращаться к этому ощущению.
И при всем том Иван Сергеевич не хочет трогать комнаты матери. Сам не перебирается на удобный первый этаж, привычно поднимаясь по «крутехонькой», по выражению «папаши Щепкина», лесенке «на свою антресоль». Даже с гостями, которых неожиданно оказывается так много. В уютной зале первого этажа проходит только соревнование певцов, легшее в основу одноименного рассказа: между собой соревнуются художник Кирила Горбунов и один из соавторов Козьмы Пруткова — Жемчужников.
Письма в Париж пишутся почти так же регулярно, как прежде. Почти — потому что с некоторыми задержками, опозданиями, с явно меньшей охотой. В конце концов, в них хозяйственно-финансовые отчеты, справки о театральных успехах, но и только. Трудная душевная жизнь, работа мысли и чувства остаются невысказанными.
«Вчера я обещал вам рассказать, — пишет он Виардо, — почему я оставался в Москве гораздо дольше, чем предполагал… Надо было удалить из нашего дома двух женщин, беспрестанно вносивших туда раздор. По отношению к одной из них это было нетрудно (она — вдова лет 40, которая была при матери в последние месяцы ее жизни). Ее мы щедро вознаградили и попросили найти себе иное местопребывание. Другая — та молодая девушка, которую моя мать удочерила: настоящая г-жа Лафарж, лживая, злая, хитрая и бессердечная. Невозможно изобразить вам все зло, которое наделала эта маленькая гадюка. Она опутала моего брата, который по своей наивной доброте принимал ее за ангела; она дошла до того, что гнусно оклеветала своего родного отца, и потом, когда мне совершенно случайно удалось поймать нить всей этой интриги, созналась во всем и при этом держала себя так вызывающе, с такой наглостью и самоуверенностью, что я не мог не вспомнить Тартюфа, когда он, со шляпой на голове, велит покинуть Оргону собственный дом. Невозможно было оставлять ее дольше у нас, но все же мы не могли и выгнать ее на улицу… Ее родной отец отказался взять ее к себе (он женат, у него большая семья)… но, к счастью, нашелся один человек, доктор, друг отца этой девицы, который согласился взять на себя заботу о ней… Мы с братом выдали ей заемное письмо на 60 000 франков из 6 % с уплатой через 3 года, весь гардероб моей матери и пр. и пр… Не знаю, что вышло бы из пребывания ее у моего брата, но знаю только… что лишь теперь, когда здесь ее нет больше, мы вздохнули свободно. Что за дурная, извращенная натура в 17 лет!.. Признаюсь вам все-таки, что я не создан для подобных дел! Я вкладываю в них достаточно хладнокровия и решительности, но это ужасно расстраивает мне нервы. Я слишком привык жить с хорошими и порядочными людьми. Я не боюсь злобы и особенно коварства, но они возмущают мне душу. В течение этих двух последних недель я совершенно не мог работать».
В памяти раз за разом встают эпизоды прошлого. Годы пребывания в Берлинском университете: «Я бросился вниз головою в «немецкое море» долженствовавшее очистить и возродить меня». Это близость со Станкевичем, Грановским, Бакуниным (одновременно с ними слушает лекторов молодой Маркс) и по вечерам бесконечные споры, в результате которых идеалом мировоззрения для них становится система великого философа Георга Гегеля (в противовес Марксу).
В контекстах лекций Тургенева изложение сущности теорий философов нового времени — Шеллинга, Канта, Фихте, Якоби, Лейбница, Декарта, Спинозы, Гоббса, которые, как можно предположить, читал его любимый преподаватель профессор Карл Вердер. Вердеру принадлежал большой труд по логике Гегеля и вместе с тем он считался специалистом по немецкой и английской литературе.
Тургенев в это время снимал общую квартиру с Михаилом Бакуниным и брал у Вердера уроки философии на дому. Весной 1841 года восторженные студенты устраивают любимому преподавателю ночную серенаду, и именно об этом вспоминает Михаил Бакунин в письме Татьяне: он просит ее напомнить Ивану Сергеевичу «окончание лекций Вердера, Серенаду, последнюю лекцию, — знакомство с Беттиною»; «скажи ему, что это время уже никогда не возвратится».
Под влиянием гётевского Мефистофеля будет написана первая поэма Тургенева «Параша», в которой Белинскому особенно нравились строки:
Татьяна Александровна разделяла увлечение брата и его друзей. Это был их общий мир чувств, стремлений. Подруга Татьяны Александровны и соседка Тургенева по Спасскому А. А. Беер пишет ей 6 мая 1846 года:
«Вчера был у нас Тургенев: с какой радостью мы встретились — сколько высокого прекрасного в этом человеке, и как все просто, естественно в нем. Каждое его впечатление наружу — ничего приготовленного, с намерением затеянного, никогда никакой arriere pensee — оттого с ним так ловко, так хорошо, так просто, весело и отрадно. Когда он приезжает в Шаш[кино], он точно приезжает домой; первое слово: пойдемте в сад, все ли на месте, как было, что деревянная беседка, то, другое. — Вообрази, что он помнит даже деревья, какие где, и даже где какая картина была; cest reelement comme un frere, qui retrouve ses soeurs. Он просил меня кланяться тебе и сказать, что ему от всей души хотелось этот раз вас видеть, хоть кого-нибудь из семейства вашего. В Тор[жке] он одним получасом не застал тебя, а может, это и выдумка, по крайней мере ему сказали, что ты и Илья были в Тор[жке]. Он здесь две недели и все был болен. Как только мог, то приехал к нам. С бородой черной — и без очков — он лучше. Когда он читал стих[отворение] Некрасова «Родина», от которого душа рвется и болит, дух замирает — и у него только голос прерывался. Я слушала его, смотрела на него с каким-то материнским восторгом, обожанием. Много, много мы говорили; на днях он приедет, пришлю тебе знать, — только пусть получше напишет: то, что он вчера намарал на память, прочесть почти нельзя. Это стих[отворение] не напечатано. Так надо его везде, везде разослать, чтобы все читали, чтобы все знали, что тайны семейные и преступления отцов — страшнее губят жизнь, чем всевозможные убийства, за которые людей приговаривают к смерти. Судя по тому, что читал нам Тур[генев], и все, что он рассказывал о жизни Некр[асова], это громадный талант. Если ты достанешь сборник, который он издал, то ты познакомишься с ним. Как мы смеялись над колыбельною песнью будущего чиновника. Надо слышать Тург[енева], когда он говорит эти стихи. На днях будут здесь Белин[ский] и Щепкин, может, мы и увидимся. Про письма я ему говорила и просила их сжечь, как жжется обыкновенно прошлая жизнь. Он мне только сказал: «Зачем же? Они у меня в Петер[бурге]».