Уже совсем не отстраненно кивали ему по утрам разлапистыми ветвями пальмы свои приветы, и море ластилось к ногам, доверительно шепча о вечной жизни. Уступы израненных ветрами гор без прежней враждебности предоставляли взгляду Потапова изборожденную морщинами плоть и дарили мысли о мужестве и стойкости; с дружным гомоном слетались разноперые птицы к кормушке, сооруженной из обувной коробки. И чем больше растекался Потапов душой навстречу африканской природе, тем отзывчивей возвращалось к нему согласие на близость. И он знал, что только отказ от какого-либо превосходства, насилия, лидерства дарит ему возможность немого диалога с природой.

Итак, человек вне природы, думал Потапов, он ей чужой, и единственно, на что можно рассчитывать — попытаться преодолеть ее молчаливый протест и на отрезок земной жизни побыть с ней заодно. Но все равно эта среда обитания — не родная ему стихия, иначе не надо было бы к ней приспосабливаться, примеривать иногда созидательные, чаще разрушительные возможности своего краткосрочного визита относительно этой вечной (до особого знака Творца) субстанции. Человек пришел и ушел. Значит, он не отсюда, он не порожден этой землей... Он послан. И на то и дарован ему выбор, чтобы осознать, какую тропу захочет он протоптать под этим небом и какой след оставить... За этот путь и судим будет. И что он, Потапов, принесет в своей душе на этот Суд?! Лишь одно, что способно меряться высшим смыслом, — его любовь к Марии. Жена, сын — то, без чего он не мыслил своей жизни, было для него той мерой, которой каждый живущий отмеряет «нормальность» своего бытия. Он любил их, заботился, тревожился, но с Марией он чувствовал, что еще миг... и он ухватится за краешек луны.

Потапов затащил как-то Марию на лекцию известного богослова. Уж очень его подкупила тема: «Бог есть любовь». Мария отправила записку: «Скажите, батюшка, является ли сексуальность даром Божьим?» На эту записку священник не ответил, как, впрочем, и на многие другие — времени было в обрез. Но Мария любила во всем идти до конца. Она дождалась батюшку после лекции и упросила его уделить ей буквально несколько минут. Когда она вернулась к Потапову, ее подбородок предательски дрожал.

— Ну, и что ты услышала? — заинтересованно спросил Потапов.

Мария, зажав ладонью рот, фыркнула и, сразу посерьезнев и погрустнев, тихо ответила:

— Он не знает...

Лежа на теплом песке, Потапов провожал глазами пылающий диск солнца, переваливающийся за гору, и мысленно благодарил его за тот радостный, благословенный свет, которым был одарен уходящий день. А утром он вставал чуть свет и с нетерпением ждал того мига, когда перламутровой первозданной розовостью окрасится окружающий мир, вся природа замрет в оцепенении, точно совершая литургический вздох, и вместе с молитвой ринется в объятия наступающему дню.

Солнце, море и воздух делали свое дело, и Потапов чувствовал, как с каждым днем в него упругой струей вливается бодрость и энергия. Но было нечто и посущественней ощущения физического возрождения.

«Ты веруешь в Бога?» — как-то спросила его Мария. И он тогда не знал, как ему ответить. Теперь знал. Знал также и то, что одного желания веровать мало, необходимо в какой-то момент оказаться достойным самого себя, той человеческой глубины, которую даровал Господь... Мысли о смерти, от которых всегда досадливо отмахивался Потапов, после пребывания в ее цепких объятиях, сделались для него точкой отсчета для всей его жизни. Если бы его теперь спросили, как часто думает он о смерти, он бы ответил: «Всегда». И в этих мыслях не было ни страха, ни ужаса, ни беспокойства. Просто он теперь знал, что нельзя располагаться в этой жизни будто навсегда. Ты в мире — гость... И никогда не знаешь, какой миг станет для тебя последним.

Спустя несколько недель пребывания Потапова в Египте он получил толстенное письмо от Ксюши. Она расспрашивала во всех подробностях о его здоровье, о том, достаточно ли внимательна сестра Моника и регулярно ли его смотрит врач. Горячо сожалела о том стрессе, который заставила пережить Потапова в клинике, когда он сквозь туман отходящего наркоза увидел в ней Марию и вновь чуть не впал в коматозное состояние.

«Ничего нет в мире случайного, дорогой Ник. Наверное, так надо было, чтобы муж взял меня с собой в Стокгольм на медицинский симпозиум в качестве своего ассистента (я ведь как-никак уже магистр медицины), что ты попал в руки лучших реаниматоров, а я смогла наконец повидать тебя, предварительно напугав до смерти... Я знаю, как поразительно похожа на маму. Но об этом позже... И, думаю, это «позже» состоится совсем скоро. Мы с маленькой Марией тоже собираемся подышать морским воздухом. Так что жди нас эдак через недельку...»

Потапов был очень благодарен Ксюше за это письмо. Каждодневные телефонные переговоры с Таней и Петькой держали его в курсе всех домашних и служебных дел, частенько позванивал Ингвар... Но почему-то именно письмо взволновало Потапова. Конечно же, Ксюше ничего не стоило позвонить ему, но она избрала именно этот способ общения, требующий других затрат и времени, и сосредоточенности, и, главное, душевной потребности.

Потапов купил открытку с изображением синайской горы Моисея, отправил Ксюше ответ, а сам сообщил медсестре Монике, что намерен совершить восхождение на вершину этой горы. Моника, живая, смешливая особа с фарфоровым личиком, тугими белесыми кудряшками и абсолютно неопределенным возрастом, всплеснула руками и с ужасом простонала:

— Бог мой! Да вы в своем ли уме, Николай?! Знаете ли вы, что для того, чтобы подняться на священный пик, нужно преодолеть три тысячи семьсот пятьдесят ступеней! Да ведь еще и восход солнца там встретить! Нет, ну это надо, чтобы такое в голову взбрело! Вот нажалуюсь доктору — он вам покажет Моисееву гору! Его, можно сказать, по косточкам только-только собрали, еще вон штырь железный в бедре сидит, а такие фантазии в голову лезут!

Потапов не стал спорить с расходившейся Моникой. Он договорился с таксистом, постоянно дежурившим у входа в гостиницу, и в один из вечеров после того, как бдительная Моника, проверив готовность Потапова отойти ко сну, пожелала ему спокойной ночи, выскользнул из номера и сел в ожидавшую его машину.

Дорога, вырубленная между гор и только слабо освещаемая фарами машин, потрясла Потапова. Громады хребтов стискивали с обеих сторон эту слабую, как надежда на спасение, заасфальтированную полоску, и Потапов с ужасом и восхищением думал о тех ветхозаветных избранцах, возглавляемых неумолимым пророком, которые десятилетиями среди этих невозмутимых исполинов пядь за пядью отвоевывали человечеству шанс на бессмертие. Наверное, медсестра Моника была права и из организма Потапова выходили лошадиные дозы наркоза. Слезы душили его от неведомых доселе ощущений. Он, волею судеб оказавшийся среди синайской пустыни, почувствовал, как его душа разрывается от муки сопереживания с тем народом, единственным орудием которого была только вера. Он мысленно увидел себя среди этих людей, исчезло значение великого исхода, и появилась мучительная череда дней и ночей, когда вокруг песок, горы, палящее солнце, сатанинские игры в миражи и оазисы, жажда, голод, болезни, сомнения и ярость бунта... И тогда мироздание бросало на свои гигантские весы всю невозможность брести дальше через путаный, не поддающийся осознанию, переполненный опасностями лабиринт — и пылающая одержимость веры в чуть тлеющем жизнью человеческом существе перевешивала... и вновь гнала вперед могучий в своей повседневной человеческой слабости избранный Господом народ...

Потапов попросил таксиста на минуту остановиться и, ступив с обочины на каменистую поверхность, вытер слезы. Задрав вверх голову, с укоризной и благоговением глянул на полный звездный аншлаг.

— Те же самые, они те же самые, как и тогда. И такие же равнодушные и холодные. Немые, как бездарь перед школьной доской, — яростно прошипел Потапов и вдруг выбросил вверх руку и, стиснув пальцы в кулак, грозно покрутил у себя над головой.