— И никакой не секрет! Наоборот, пусть все знают. Мама каждый раз забирает с могилки жены Пушкина, ну Натальи Николаевны Гончаровой, горсточку земли и отвозит в Михайловское, Александру Сергеевичу, и высыпает на его могилу. А от него она обратно отвозит в Лавру Наталье Николаевне немножко земли. Вот! Только маме не говорите, что я проболталась. Ну пока!

Потапов услышал, как она протопала по коридору к туалету, и, откинувшись на спину, только сейчас протолкнул застрявший в груди плотным комком воздух. Эта женщина... Он мечтал о ней, будучи еще мальчишкой, она снилась ему... и он просыпался в холодном поту от страха потерять ее. Этот образ таял в реальности оживающего дня, и он жаждал ночи, чтобы вновь заключить в ненасытные объятия эту воплощенную в обольстительную плоть муку и с рассветом снова потерять... Он ненавидел мгновения пробуждения, которые с неумолимой неизбежностью отнимали его мечту... Потом, уже став взрослым, уговорив себя, что нельзя же ему, вполне созревшему для любви юноше, ждать ускользающий мираж, он ловил себя на том, что этот вынянченный мальчишеской тоской образ не исчез — он притаился в самом укромном уголке его души, этакое попустительство жестким жизненным обстоятельствам... На самом деле Потапов, заключая в объятия очередную женщину, всегда чувствовал болезненное покалывание в области солнечного сплетения и давно расшифровал это ощущение — это его природа просила прощение за измену. Измену той, которую он сотворил сам, доверив безусловное авторство своему не дремлющему по ночам подсознанию.

Потапов был пылким страстным любовником. В любой женщине его легко возбудимая чувственная природа находила то, что волновало его и дразнило воображение. Но он сам ощущал в своей страстности своеобразную абстрактность, лишь одно из мощных проявлений жизненной энергии. Та, которой он всецело принадлежал, казалось, великодушно предоставляла ему свободу, понимая досконально все о неповинующейся греховной человеческой плоти, но по большому счету на самой потаенной глубине не допускала подмен, являя вдруг себя, якобы не существующую в реальности, голой абсолютной сутью.

Потапов мучился тем, что, овладевая женщинами, всегда оказывался победителем. И с горечью понимал, что истинным победителем в любви можно быть, только осознав себя побежденным. Сильное мужское желание отдаться, существовать в чувственном, глубинно эротическом процессе интеллектуально, чтобы самый мощный сексуальный импульс был, как мысль в диалоге с сильным партнером — ты ее формулируешь, и она возвращается обогащенной... изводило иногда до полного беспросветного уныния.

Иногда Потапов злился на себя, на свою прихотливую, виртуозно настроенную Творцом природу и ее невыполнимую задачу — искать совершенства и не находить его, обреченно понимая, что когда в руках музыканта не скрипка Страдивари, а искусно выполненная копия, то как бы он ни тщился извлечь абсолютно чистый звук — получится лишь отлично сфабрикованная подмена. Такой чистой нотой являлось то захватывающее беспредельное бесстыдство, которое в ночных появлениях его женщины звучало верхом целомудрия. Такого никогда не происходило наяву, ни с одной женщиной, которые обожали и упивались гипнотическим эротизмом и подлинной мужской силой Потапова.

Он иронизировал над собой, сравнивая себя с блестящим Паганини, играющим в кабаках и разбазаривающим Богом отпущенный талант.

На пятом курсе института его очередная пассия, сокурсница Таня Малахова, сообщила, что собирается осчастливить Потапова приближающимся отцовством. Вопрос был решен стремительно. Таня была эффектной длинноногой блондинкой, сочетающей учебу в МГИМО с работой на подиуме в Доме моделей. Девушка была хороша не только внешне — природный цепкий ум и глубокие аналитические способности импонировали интеллектуальным запросам Николая. В постели же была на редкость альтруистична, что время от времени наталкивало Потапова на мысль, что она отлично маскирует природную холодность. Но он, будучи благодарным партнером, легко принимал условия такой игры. Когда Николай и Таня писали свои дипломные работы, в соседней комнате попискивал трехмесячный Петька, которого по очереди ублажали привлеченные безвыходной ситуацией родственники...

...Взбудораженный Потапов, стараясь успокоиться, прикрыл глаза, а когда открыл их, перед ним стояла Мария. Он слабо застонал, чувствуя полную потерю сил от осознания того, что он не ошибся. Да, это она, женщина его снов, обольстительно покачивается в ритм поезду своим зазывным податливым телом.

— «Человек бывает несчастлив дважды: когда не сбывается его мечта и когда она сбывается», — пробормотал Потапов, с ужасом ощущая, что он не в силах двинуться с места.

— Оскар Уайльд, — насмешливо завершила цитату Мария и, словно читая душу Потапова, легко засмеялась. — Это иногда случается... когда непредсказуемая плоть выходит из повиновения. Ну что? Совсем силы покинули? — И, притворив за собой дверь купе, присела перед ним на корточки, обхватила руками его колени, заглядывая в глаза своим лукавым многообещающим взглядом, поведала полушепотом:

— Я занимаюсь любовью только за деньги. Это моя профессия... Нравится тебе это или нет.

Потом оглоушенный Потапов лихорадочно выворачивал бумажник, не поднимая глаз на Марию, и, положив на столик несколько стодолларовых купюр, услышал, как опять точно порывом ветра по верхушкам деревьев прошелестел ее тихий смех и низкий голос исправил его опрометчивый поступок:

— Мне нужны все деньги, которые у тебя есть.

Его оторопелый взгляд наконец-то встретился с ее неулыбающимися серьезными глазами, захлебнулся их зеленью и, отправляясь обреченно на дно, сделал несколько неуклюжих попыток выбраться на поверхность.

— Все?... Но я... Впрочем, что я. Конечно, безусловно все, что есть. Вот, вот... Это все, осталась кой-какая мелочь, в рублях...

— Я же сказала — все... Даже мелочь.

Потапов проверил взглядом, не шутит ли она, но опять столкнулся с серьезными, умными, слегка настороженными глазами с затягивающей бездной расширенных до невероятности зрачков... Понял, что это не каприз и не блажь... Взбесившееся вожделение диктовало свои жесткие условия.

А потом... вздрогнуло мироздание, и повидавшие на своем веку мерцающие в темном окне поезда потрясенные звезды попятились за темные клочья неподвижных облаков, увлекая за собой бесстыдно лупатую, голую и гладкую, как вывалившийся из скорлупы желток, луну... Лохматые кроны деревьев, подсматривающие в незашторенные прогалы летящих составов, выхватили на миг любовный обморок сплетенных тел и понесли на взметнувшихся к небу ветвях отголоски рождающейся в вечности истории еще одной любви...

Потапов умер и воскрес. И в этом его воскресении было причащение какой-то доселе неведомой ему святыне. Не открывая глаз, он мыслями вернулся к Марии. Так не отдавалась ему никогда ни одна женщина. Она стала его кожей, его дыханием, частыми ударами расходившегося сердца, его горячей кровью и сладкими судорогами сведенных ног. Она откликалась ему каждой клеткой себя; ее дрожь становилась его дрожью; ее стон, готовый сорваться в крик боли и наслаждения, озвучивался его голосом, а малейшее движение ее тела не в унисон разливалось в нем новой, еще более мощной волной возбуждения.

— «...И будут два одной плотью — так что не двое, а одна плоть», — пробормотал Потапов, все еще не открывая глаз, и вздрогнул от резкого голоса проводницы за дверью купе.

— Через две минуты будем в Ленинграде. Кто заспался, прошу пошевеливаться.

Потапов резко сел и зажмурился от яркого солнечного света, бьющего в незашторенное окно. Напротив валялись сброшенные впопыхах вещи. На столике лежал его бумажник и все деньги, которые он лихорадочно выгребал ночью... Поезд слегка дернулся и перешел на совсем тихий ход. За окном проплывала платформа Московского вокзала. Потапов стремительно влез в брюки, натянул свитер, искоса взглянул в зеркало и, выудив из кармана расческу, попытался усмирить всклокоченную шевелюру. Поезд мягко остановился. Потапов вылетел в коридор, где гуськом семенили к выходу пассажиры с вещами. Дверь в соседнее купе была закрыта. Он стукнул несколько раз и, не услышав ответа, приоткрыл дверь. Ошарашено оглядев пустое купе, жадно вдохнул уже знакомый пряный запах духов и вернулся в коридор. Проводница приветливо кивнула ему издали и, пропустив последних пассажиров, двинулась к Потапову.