— Кто твой муж? Это он отец Ксюши? — грубо перебил Потапов погрустневшую Марию.

— Да... Он очень известный спортсмен, знаменитый хоккеист. Я не хочу называть его фамилию, она тебе хорошо знакома... Мы с ним сошлись как-то вдруг, внезапно... Я сразу забеременела, мы поженились, родилась Ксюша. Но я с ним практически не жила никогда... просто он Ксюшин отец. У них прекрасные отношения, она часто живет у него, они ездят вместе отдыхать... Но мы едва ли прожили и месяц.

— Почему?

Мария низко нагнула голову и, помолчав, с трудом сдерживая смех, ответила:

— У него аллергия на мои духи.

— То есть? — Потапов буквально опешил от такого признания.

— Я с детства буквально помешана на запахах, — с лукавой улыбкой заговорила Мария. — Первый мужчина, в которого я влюбилась до умопомрачения, был учитель географии в школе. Он пришел к нам посредине года. Как сейчас помню, вошел в класс с директрисой, обычный такой, коренастый, некрасивый, уже немолодой... она представила его нам и ушла. А он познакомился с нами по списку, потом попросил показать наши контурные карты. Я сидела на первой парте, он подошел ко мне, склонился к разложенной тетради... и я вдруг словно очутилась в другом измерении... от того запаха, который в одно мгновение вошел в меня. Я буквально ошалела от мощного мужского натиска. Это был запах того неизведанного и дразнящего блаженства, о котором я пока ничего не знала.

У меня кружилась голова, дрожали колени и внутри живота толчками разливалась горячая взбудораженная кровь. В тот момент я, наверное, напоминала гончую на охоте — вся жизнь сосредоточилась в раздутых трепещущих ноздрях. Если бы он не отошел от моей парты, наверное, я бы потеряла сознание. Потом... я находила десятки поводов оказаться с ним рядом и с маниакальностью наркомана вдыхать сводящий с ума мужской чувственный запах. Когда я поняла, что дело вот-вот примет нежелательный для меня оборот — а он с опаской стал замечать мои мало изобретательные маневры, — я пошла на преступление. Пробралась во время урока в пустую учительскую раздевалку и украла его шарф. По ночам я уносилась в обнимку с вожделенным запахом в такие миры, о существовании которых и не подозревала...

Во время летних каникул я мечтала о начале занятий, потому что запах одеколона почти выдохся и стал еле уловим. Но первого сентября меня настигло горькое разочарование. Когда я приблизилась к учителю с маленьким букетиком незабудок, мои натренированные ноздри уловили совсем другой, тяжелый и неприятный, чуть сладковатый запах. С той минуты я его возненавидела...

— Кого? Запах или географа? — Потапов инстинктивно дотронулся рукой до щеки и слегка пошевелил пальцами перед носом.

— А для меня это было неразрывно, — усмехнулась Мария. — Конечно же, я была влюблена в этот запах, настолько ассоциативно точно попадал он в мои неразбуженные сексуальные желания. Потом, уже будучи студенткой, в магазине, нагруженная до ушей продуктами, я унюхала от женщины, стоящей передо мной, очередной, убийственный для меня запах. Она сделала свои покупки, вышла из магазина, а я шла за ней как привязанная, чуть не наступая ей на пятки. Когда она дважды недоуменно обернулась, я, запинаясь и извиняясь, попросила назвать ее духи. Она назвала, но в Москве их было не найти. Это был экзотический запах, вывезенный из Индии. Я долго шла по следу, и в результате мне привезли упаковку этих духов. Тогда мы и познакомились с отцом Ксюши...

Потапов невнятно хмыкнул и пробормотал:

— Он тебя обнюхал и попросил поменять парфюм?

— Гораздо хуже. Он не просил менять духи, более того, они очень ему понравились. Но, нанюхавшись, он начал чихать как ненормальный, без перерыва. Потом заболело горло, и мы решили, что он простудился. Я ухаживала за ним несколько дней, но потом мне необходимо было уехать. После моего отъезда он моментально выздоровел. А потом... когда я вернулась, все началось по-новой.

— Нет повести печальнее на свете... — усмехнулся Потапов. — Из вышесказанного я могу заключить, что к своим духам ты была привязана больше, чем к мужу.

— Наверное... — протяжно отозвалась Мария. — Я, возможно, вообще «факир на час». Я не привязываюсь к мужчинам. Более того, они думают, что используют меня, а на самом деле это я их использую. И всякий раз, ну почти всякий, тот, с кем я провела ночь, начинает понимать, что женщина больше, чем просто секс. Меня преследуют, предлагают руку и сердце либо постоянную, высокооплачиваемую связь... А для меня войти дважды в одну и ту же воду просто невозможно. Смотрю на того, с кем провела время, и думаю: «Это надо же, и как меня угораздило, да ни за какие блага мира он больше до меня не дотронется!»

— Это что же, скрытый феминизм в тебе бродит?

— Не знаю. Я не думала об этом.

— Значит, сейчас ты смотришь на меня, постылого, и думаешь о том, как бы избавиться от моих надоевших притязаний?

Мария долго молчала, потом вздохнула глубоко и, выпутавшись из своего кокона, забралась к Потапову на колени.

— Я бы тогда не предлагала тебе купить пирс... И потом... ты сам очень скоро откажешься от меня. Поймешь, что перестал удовлетворять меня, и откажешься. А это произойдет неизбежно. Я получаю ту необходимую мне полноту чувств только тогда, когда меняю мужчин и они мне за это платят.

Потапов обнимал послушное теплое тело Марии и готов был разрыдаться. Он все понимал... Ее уникальная природа не могла быть чьей-то. Она принадлежала себе и с легкостью шла на короткие любовные всплески, умея при этом отдаваться с такой полнотой и неистовством, что каждый новый ее партнер терял голову, понимая, какое сокровище попало в его руки... Ему и в голову не приходило, что, пока он проживал головокружительное «послевкусие», его женщина была уже далеко, и он безнадежно отстал в своих попытках догнать и удержать за ускользающий хвост эту причудливую птицу Феникс...

* * *

...Потапов приоткрыл глаза и сразу увидел зазывный взгляд «шоколадки», казалось, не отпускающей его даже когда он притворялся спящим. Машинально ответив мулатке восхищенной полуулыбкой, Потапов прошел через тамбур в соседний вагон, где располагался вполне приличный бар и, взяв двойную порцию виски, уселся за маленький столик возле окна. От всех воспоминаний разболелась голова, в левый висок лупила взбесившаяся от напряжения кровь, и он почувствовал под пальцами набухшую болезненную вену.

Эта Марина Миловская, свалившаяся на голову нежданно-негаданно, всколыхнула все то, что так неистово пытался притушить в памяти Потапов. К тому же перенапряжение последних рабочих недель вылилось в такую болезненную форму. Какого, спрашивается, черта он позволил себе так распсиховаться. И бедного Ингвара взбаламутил неизвестно зачем.

...Он вспомнил унылый ноябрьский день, когда хоронили Марию. Скорбный осунувшийся лесок напротив кладбища, где отчаянно надрывалась хриплым гортанным воплем какая-то птица... Закрытый гроб, где хоронились от прощальных взглядов останки Марии, изуродованной в автомобильной катастрофе... Заливающаяся детским тоненьким плачем уже взрослая семнадцатилетняя Ксюша... Комок мерзлой земли, брошенной на крышку гроба, ударившего прямым попаданием в сердце жесткой непоправимой неумолимостью... Две жалкие сгорбленные фигуры родителей Марии, сразу превратившихся в сухоньких безутешных стариков... Десятки незнакомых мужских лиц, и их невероятные букеты, говорившие красноречивей любых слов над могилой Марии...

Все это в один миг выбросила дотошная память в сжавшуюся болезненным комочком душу Потапова. Он сделал несколько больших глотков и почувствовал, как виски обжигает до слез его внутренности. Потапов плакал и ничего не мог поделать с этим запоздалым на несколько лет выражением своего безутешного горя. Тогда у него рыдало только сердце. Теперь женщина... эта Марина Миловская... совсем другая, но каким-то потаенным родством напомнившая ему Марию, освободила наконец-то переполненное скорбью сердце, и вся эта боль вылилась потоками нескончаемых слез. Даже первые буквы их имен и фамилий совпадали... Каких только созвучий и горьких ассоциаций не несет в себе жизнь...